Они вместе побежали по узкой улочке пировать, и ихразвевающиеся на ветру накидки были такого красивого голубого цвета, что я вижуего даже сейчас – цвет неба, рассекающий плотную потную толпу за скопищемнавесов. Миа и Лиа. Запомнить несложно, но отличить одну от другой я бы несмогла.

Неожиданно мое внимание привлек иронический смех. Смеялсягреческий раб, чей господин только что грозился заморить его голодом.

«Отлично, не давайте мне есть, – говорил онгосподину. – И что у вас останется на продажу? Больной и умирающий человеквместо выдающегося, великого ученого».

Выдающийся и великий ученый?!

Я обернулась и взглянула на него. Он сидел на табурете и неподнялся, увидев меня. На нем была одна грязная набедренная повязка – сущаяглупость со стороны торговца, но благодаря такому пренебрежению становилосьясно, что раб этот, с изящным лицом, мягкими темными волосами, удлиненнымиминдалевидными зелеными глазами и саркастическим изгибом прекрасно очерченныхгуб, на самом деле очень красив. Лет, наверное, тридцати – может быть, чуть меньше.Как и большинство греков, он был крепкого сложения, с развитой мускулатурой.

Грязные волосы испачкались и были обрезаны, а на шее наверевке висела такая жалкая дощечка, какой мне еще не доводилось видеть,испещренная криво написанными мелкими латинскими буквами.

Поправив накидку, я подошла ближе к его великолепнойобнаженной груди, несколько позабавленная его наглым взглядом, и попробовалапрочесть написанное.

Такое впечатление, что он мог обучать любой философии,любому языку и математике, умел петь все, что только можно, знал всех поэтов,мог приготовить шикарный банкет, был терпелив с детьми, вместе схозяином-римлянином побывал на военной службе на Балканах, мог исполнятьобязанности вооруженного охранника, был послушен, добродетелен и всю жизнь прожилв Афинах в одном доме.

Я прочла все это с оттенком презрения. Заметив моепренебрежение, он окинул меня нахальным взглядом, бесстыдно сложил руки прямопод табличкой и откинулся к стене.

Внезапно я увидела, почему торговец, порхающий рядом, незаставил грека подняться. У грека осталась только одна здоровая нога. Леваянога, начиная от колена, была сделана из резной слоновой кости вместе с оченьаккуратной стопой и сандалией. Идеальные пальцы. Эта красивая нога состояла изтрех пропорциональных секций, соединяющихся воедино, опоясанных резнымиузорами, и отдельной части вместо ступни с намеченными на ней ногтями и искусновырезанными полосками от сандалий.

Я никогда не видела такого протеза, такой уступкиискусственному в противовес скромной попытке подражать природе.

«Как ты потерял ногу?» – спросила я по-гречески.

Никакой реакции.

Я указала на ногу.

Ответа вновь не было.

Я повторила вопрос по-латыни.

От волнения работорговец поднимался на цыпочки и стискивалруки.

«Госпожа, он умеет вести записи, управлять любым делом; онпишет превосходным почерком и честно проводит подсчеты».

Хм-м-м. Значит, о воспитании детей даже не упоминается? Я непохожа на жену и мать? Плохо.

Грек усмехнулся и отвел глаза. Он тихо и язвительно сказалпо-латыни, что если я потрачу на него деньги, то выброшу их на покойника. Унего оказался негромкий красивый голос, усталый и полный презрения, но схорошей дикцией.

Мое терпение иссякло. Я быстро заговорила по-гречески.

«Лучше бы ты у меня поучился, высокомерный афинскийдурак! – сказала я, покраснев от ярости, что меня так неправильновоспринимают и раб, и работорговец. – Если ты вообще умеешь писатьпо-гречески и по-латыни, если ты действительно изучал Аристотеля и Евклида, чьиимена ты, кстати сказать, написал с ошибками, если ты воспитывался в Афинах ивидел битвы на Балканах, если хотя бы половина этой грандиозной эпической поэмыне является чистейшей воды ложью, что же ты не хочешь принадлежать одной изсамых высокообразованных женщин, каких ты встречал в своей жизни, которая будетобращаться с тобой достойно и с уважением в обмен на твою преданность? Что тызнаешь об Аристотеле и Платоне, чего не знаю я? Я в жизни не поднимала на рабаруку. Ты пренебрегаешь единственной хозяйкой, которая способна вознаградитьтебя за верность всем, о чем ты мечтаешь. Разве эта табличка – не набор лживыхфраз?»

Раб был изумлен, но не разозлился. Он наклонился вперед,словно пытаясь заново оценить меня, но сделать это не слишком заметно. Торговецяростно замахал руками, чтобы раб встал, и он действительно встал, оказавшись,к моему восхищению, намного выше меня. Здоровый и сильный мужчина, если необращать внимания на ногу из слоновой кости.

«Может быть, все-таки расскажешь мне честно, что ты умеешь?»– спросила я, переходя на латынь. Потом повернулась к работорговцу: – Дайте мнеперо, чтобы исправить ошибки в именах. Если у этого человека и был шанс статьучителем, безграмотность его уничтожила. С таким правописанием он выглядитдураком».

«У меня не хватало места! – внезапно заявил по-латынираб, от злости понизив голос до шепота. Он наклонился ко мне, как будто пытаясьвтолковать мне что-то: – Посмотрите на эту табличку, раз вы такаявысокообразованная! Вы сознаете всю степень невежества этого торговца? У него недостаетума понять, что перед ним изумруд, он считает, что это кусок зеленого стекла!Это же никуда не годится. Я запихнул сюда все обобщения, какие только смог».

Я засмеялась. Заинтригованная и в то же время очарованная, явсе смеялась и смеялась, не в силах остановиться. Мне было ужасно смешно.Торговец не знал, что ему делать. Наказать раба и понизить его стоимость? Илипозволить нам разбираться самим?

«Что мне было делать? – вопросил странный раб тем жеконфиденциальным шепотом, но на этот раз по-гречески. – Кричать каждомупрохожему: „Вот сидит великий учитель, вот сидит философ“? – Частично давтаким образом волю гневу, он слегка успокоился. – Имена моих дедоввырезаны на камнях Акрополя в Афинах».

Торговец был озадачен. Но я пришла в восторг и заинтересовалась.

Накидка опять соскользнула, и я довольно сильно ее дернула.Ну и одежда! Разве мне никогда не говорили, что шелк скользит от прикосновенияк шелку?

«А как там Овидий? – спросила я, делая глубокий вдох. Уменя слезы выступили от смеха. – Ты написал здесь имя Овидия. Овидий здесьпопулярен? Могу тебе сказать, что в Риме никто не посмел бы написать его имя натакой табличке. Представляешь, я даже не знаю, жив ли еще Овидий, и это оченьплохо. Овидий учил меня целоваться, когда мне было десять лет и я читала „Наукулюбви“. Ты когда-нибудь читал „Науку любви“?»