– Молчи ж, говорят тебе, чертова детина! – закричал Товкачсердито, как нянька, выведенная из терпенья, кричит неугомонномуповесе-ребенку. – Что пользы знать тебе, как выбрался? Довольно того, чтовыбрался. Нашлись люди, которые тебя не выдали, – ну, и будет с тебя! Нам еще немалоночей скакать вместе. Ты думаешь, что пошел за простого козака? Нет, твоюголову оценили в две тысячи червонных.

– А Остап? – вскрикнул вдруг Тарас, понатужился приподнятьсяи вдруг вспомнил, как Остапа схватили и связали в глазах его и что он теперьуже в ляшских руках.

И обняло горе старую голову. Сорвал и сдернул он всеперевязки ран своих, бросил их далеко прочь, хотел громко что-то сказать – ивместо того понес чепуху; жар и бред вновь овладели им, и понеслись без толку исвязи безумные речи.

А между тем верный товарищ стоял пред ним, бранясь ирассыпая без счету жестокие укорительные слова и упреки. Наконец схватил он егоза ноги и руки, спеленал, как ребенка, поправил все перевязки, увернул его вволовью кожу, увязал в лубки и, прикрепивши веревками к седлу, помчался вновь сним в дорогу.

– Хоть неживого, да довезу тебя! Не попущу, чтобы ляхипоглумились над твоей козацкою породою, на куски рвали бы твое тело да бросалиего в воду. Пусть же хоть и будет орел высмыкать из твоего лоба очи, да пустьже степовой наш орел, а не ляшский, не тот, что прилетает из польской земли.Хоть неживого, а довезу тебя до Украйны!

Так говорил верный товарищ. Скакал без отдыху дни и ночи ипривез его, бесчувственного, в самую Запорожскую Сечь. Там принялся он лечитьего неутомимо травами и смачиваньями; нашел какую-то знающую жидовку, котораямесяц поила его равными снадобьями, и наконец Тарасу стало лучше. Лекарства лиили своя железная сила взяла верх, только он через полтора месяца стал на ноги;раны зажили, и только одни сабельные рубцы давали знать, как глубоко когда-тобыл ранен старый козак. Однако же заметно стал он пасмурен и печален. Тритяжелые морщины насунулись на лоб его и уже больше никогда не сходили с него.Оглянулся он теперь вокруг себя: все новое на Сечи, все перемерли старыетоварищи. Ни одного из тех, которые стояли за правое дело, за веру и братство.И те, которые отправились с кошевым в угон за татарами, и тех уже не былодавно: все положили головы, все сгибли – кто положив на самом бою честнуюголову, кто от безводья и бесхлебья среди крымских солончаков, кто в пленупропал, не вынесши позора; и самого прежнего кошевого уже давно не было насвете, и никого из старых товарищей; и уже давно поросла травою когда-токипевшая козацкая сила. Слышал он только, что был пир, сильный, шумный пир: всяперебита вдребезги посуда; нигде не осталось вина ни капли, расхитили гости ислуги все дорогие кубки и сосуды, – и смутный стоит хозяин дома, думая: «Лучшеб и не было того пира». Напрасно старались занять и развеселить Тараса;напрасно бородатые, седые бандуристы, проходя по два и по три, расславляли егокозацкие подвиги. Сурово и равнодушно глядел он на все, и на неподвижном лицеего выступала неугасимая горесть, и, тихо понурив голову, говорил он: «Сын мой!Остап мой!»

Запорожцы собирались на морскую экспедицию. Двести челновспущены были в Днепр, и Малая Азия видела их, с бритыми головами и длиннымичубами, предававшими мечу и огню цветущие берега ее; видела чалмы своихмагометанских обитателей раскиданными, подобно ее бесчисленным цветам, насмоченных кровию полях и плававшими у берегов. Она видела немало запачканныхдегтем запорожских шаровар, мускулистых рук с черными нагайками. Запорожцыпереели и переломали весь виноград; в мечетях оставили целые кучи навозу;персидские дорогие шали употребляли вместо очкуров и опоясывали ими запачканныесвитки. Долго еще после находили в тех местах запорожские коротенькие люльки.Они весело плыли назад; за ними гнался десятипушечный турецкий корабль и залпомиз всех орудий своих разогнал, как птиц, утлые их челны. Третья часть ихпотонула в морских глубинах, но остальные снова собрались вместе и прибыли кустью Днепра с двенадцатью бочонками, набитыми цехинами. Но все это уже незанимало Тараса. Он уходил в луга и степи, будто бы за охотою, но заряд егооставался невыстрелянным. И, положив ружье, полный тоски, садился он на морскойберег. Долго сидел он там, понурив голову и все говоря: «Остап мой! Остап мой!»Перед ним сверкало и расстилалось Черное море; в дальнем тростнике кричалачайка; белый ус его серебрился, и слеза капала одна за другою.

И не выдержал наконец Тарас. «Что бы ни было, пойдуразведать, что он: жив ли он? в могиле? или уже и в самой могиле нет его?Разведаю во что бы то ни стало!» И через неделю уже очутился он в городе Умани,вооруженный, на коне, с копьем, саблей, дорожной баклагой у седла, походнымгоршком с саламатой, пороховыми патронами, лошадиными путами и прочим снарядом.Он прямо подъехал к нечистому, запачканному домишке, у которого небольшиеокошки едва были видны, закопченные неизвестно чем; труба заткнута былатряпкою, и дырявая крыша вся была покрыта воробьями. Куча всякого сору лежалапред самыми дверьми. Из окна выглядывала голова жидовки, в чепце с потемневшимижемчугами.

– Муж дома? – сказал Бульба, слезая с коня и привязываяповод к железному крючку, бывшему у самых дверей.

– Дома, – сказала жидовка и поспешила тот же час выйти спшеницей в корчике[37] для коня и стопой пива для рыцаря.

– Где же твой жид?

– Он в другой светлице молится, – проговорила жидовка,кланяясь и пожелав здоровья в то время, когда Бульба поднес к губам стопу.

– Оставайся здесь, накорми и напои моего коня, а я пойдупоговорю с ним один. У меня до него дело.

Этот жид был известный Янкель. Он уже очутился тутарендатором и корчмарем; прибрал понемногу всех окружных панов и шляхтичей всвои руки, высосал понемногу почти все деньги и сильно означил свое жидовскоеприсутствие в той стране. На расстоянии трех миль во все стороны не оставалосьни одной избы в порядке: все валилось и дряхлело, все пораспивалось, и осталасьбедность да лохмотья; как после пожара или чумы, выветрился весь край. И еслибы десять лет еще пожил там Янкель, то он, вероятно, выветрил бы и всевоеводство. Тарас вошел в светлицу. Жид молился, накрывшись своим довольнозапачканным саваном, и оборотился, чтобы в последний раз плюнуть, по обычаюсвоей веры, как вдруг глаза его встретили стоявшего назади Бульбу. Так ибросились жиду прежде всего в глаза две тысячи червонных, которые были обещаныза его голову; но он постыдился своей корысти и силился подавить в себе вечнуюмысль о золоте, которая, как червь, обвивает душу жида.

– Слушай, Янкель! – сказал Тарас жиду, который начал передним кланяться и запер осторожно дверь, чтобы их не видели. – Я спас твою жизнь,– тебя бы разорвали, как собаку, запорожцы; теперь твоя очередь, теперь сделаймне услугу!