беспомощного человека, готового ехать куда-то на Алдан, может быть, только для того, чтобы удержать ее возле себя…

— Не расстраивайся, ничего плохого у меня с управляющим не произошло. Даст он тебе и рекомендательное письмо, и отношение к тебе не изменилось нисколько.

Он с благодарностью глядел на жену.

— Не сердись на меня, Лида. Надо на участок сходить.

Лидия осталась одна. Не выходило из головы решение мужа ехать на Алдан. Может быть, он решил ехать только тогда, когда ему предложили уволиться, и для утешения считает решение собственным? Незаметно мысли перебрались на иное. Привычные вещи, — буфет, комодик, трюмо, — весь вид квартирки под влиянием прокравшейся тоски изменялся. Было тихо, только тикали стенные часы. Всецело отдалась мысли о Тин-Рике. Пыталась понять тайную причину создавшихся нелепых отношений. Пыталась обвинить одну себя в неумении подойти к нему. Хотелось оправдать его.

На дворе уже стемнело. Она продолжала сидеть, уютно забравшись на кресло с ногами. Так любила она сиживать, когда не собиралась выходить из дома. Вдруг ее мысли оборвал негромкий стук в окно. Крикнула с досадой:

— Кто там? Входите же, не заперто!

Вошла библиотекарша в своих теплых платках с мохнатыми узлами на спине.

— Странно, стояли под окном на морозе и не попробовали дверь.

Вошедшая осторожно осмотрелась.

— Ну, как же без разрешения, что вы? Я на минутку. Вам, наверное, не нужны теперь газеты, помните, взяли у меня со статьями «Шахтера». У нас собрание сегодня в память забастовки двадцать восьмого февраля. Один товарищ взялся докладик сделать. В статьях есть кое-какой материал. Будьте так добры.

Лидия смутилась от преувеличенной любезности гостьи.

— Знаете, — сказала она, — газеты случайно сожгла уборщица. Мне очень неловко. Но, кажется, в них ничего не было о забастовке.

— Вот именно в одной статье было, я хорошо помню, о положении рабочих перед забастовкой. Вот беда-то. А я обещала. — Гостья посмотрела в лицо. — Вы не читали сегодняшний номер? Замечательная статья. Непременно прочитайте. Ах, какая жалость: я ведь дала слово достать материал для доклада.

— Я еще раз извиняюсь за газеты, — холодно поглядела Лидия на библиотекаршу.

— Что вы, что вы. Я сама виновата. У меня к вам есть еще очень большая просьба. Не знаю, как была бы благодарна вам. Только нашему культпропу не говорите. Он запретил мне просить вас об этом. Я так взволнована. Подумайте сами: многолюдное собрание, торжественные воспоминания и не дали в клуб света. Говорят — энергии не хватает для производства. Не сможете ли вы попросить Тин-Рика. Это от него зависит. Странно. Именно сегодня не хватило энергии. Голубушка, если бы вы обещали…

Библиотекарша попыталась рассказать, кстати, новости о концессионерах, об их странном поведении на приисках, но Лидия остановила ее:

— Знаете, в этих сплетнях много личного. Администрация совершенно ни при чем. Они тоже служащие. Выполняют, что прикажут.

Гостья как-то слишком торопливо отступила к двери.

— К нам, конечно, в клуб не заглянете? Всего лучшего. Извините за беспокойство.

Вслед библиотекарше Лидия возмущенно пожала плечами и с раздражением подумала: «Какое кому дело до моих отношений с кем бы то ни было». Прошлась по комнате резкими шагами и вдруг замерла. Все, начиная от первой встречи с Тин-Риком, до этого посещения славной старушки, — которая вправе так осторожно стучаться в окно, так неискренно с ней говорить, — предстало с необыкновенной ясностью. Сделалось страшно. Ведь он нисколько не любил ее, искал в ней только временное развлечение на скучном прииске, а она готова была разорвать все, что окружало ее, и бросить ему под ноги, как клочки ненужного письма. И охватила радость, что миновала непоправимая беда. Она пригладила волосы, словно они были растрепаны, и глубоко вздохнула.

28

Вдруг ей пришла мысль пойти в контору к Тин-Рику и теперь без всякого чувства к нему взглянуть в глаза. «Это было бы интересно, — подумала она. — Кстати, можно и попросить дать свет в клуб». Но представив себе, что ее появление Тин-Рик поймет по-своему, отказалась от соблазнительной мысли. Заглянув в окошко, не найдя на своем месте ряда больших окон рабочего клуба, обычно ярко освещенных в эту пору, она дернула плечами.

— Вот наглость в самом деле. — И ей окончательно сделалось легко, точно только сию минуту порвались последние нити, связывавшие ее с чужим и ненужным в ее жизни человеком.

Она оделась и вышла. На дворе уже была ночь. После большого дня с предвесенним ослепительным солнцем, от которого на пригреве подтаивает снег, а в тени наплывают сосульки, в воздухе все еще оставались весенняя легкость и аромат, напоминающие пасхальную ночь из далекого детства. Шаги прохожих по улице звенели и отдавались рассыпчатым эхом. «В клуб идут», — догадалась она. Захлопнула дверцу с английским замком и неторопливо побрела вслед за группой прохожих.

Окна клуба едва светились мутным светом. У крыльца нерешительно толпились люди. Слышались сдержанные ругательства по адресу концессионеров. Голос невидимого человека доброжелательно оповещал время от времени:

— Товарищи, осторожно: на крыльце скользко. В коридоре не заблудитесь без света. Направо держитесь. Не шумите — собрание уже началось.

— Дела! Невестке в отместку, — света не дали!

Вечер, посвященный воспоминаниям о событиях, начавшихся забастовкой 28 февраля 1912 года, привлек все население прииска. Пришли с сопок лесорубы. Тускло освещенный наспех заправленными лампами зал был полон. С улицы Лидия увидела темные силуэты рабочих, прижатых к окнам. Поверх голов в одном из окон она разыскала фигуру оратора, стоящего на авансцене. Он спокойно что-то говорил, тень от его головы медленно шевелилась на боковой стене сцены. Следя за движениями тени, Лидия старалась угадать, о чем говорит оратор. Решительно поднялась на крыльцо и протискалась в уголок, почти совсем не освещенный лампами. Захотелось услышать обвинения, новые доказательства подлости всех этих понаехавших господ, чтобы еще раз почувствовать облегчение, еще надежнее застраховать себя от Тин-Рика. Она впилась глазами в говорящего.

Кто говорил, она не знала. Это был не приисковый человек. Освещенное близко поставленной на столик лампой лицо казалось ярким, цветущим. Чувствовалось уменье говорить. Он незаметно проводил сравнения между условиями труда, существовавшими при капиталистическом товариществе Эльзото, ставленнике Лена-Голдфилдс, двенадцать лет назад, и условиями труда в том же капиталистическом производстве теперь при советской власти. Он упрекал несознательных рабочих, которые не поняли политику партии и покидают прииски. Наклонившись к столику, зачитывал исторический договор, выработанный правлением Эльзото, который должен был подписать каждый рабочий прежде, чем его допустят к работе. Договор заключался до десятого сентября, когда трудно, а то и совсем немыслимо выбраться с приисков, когда невозможно уже найти нигде работу, так