Он принес окарину и играл все свои немногочисленные песенки и вальсы. Мексиканская песенка, в которой говорилось о тоске и любви, казалась скучной. Крупные серые глаза холодно смотрели из-за мелькающих пальцев и словно напоминали Лидии о ее неразумном упрямстве. Федор Иванович замечал натянутость между гостем и женой и старался отвлечь их друг от друга.

— Ну-те-с, дорогой гость, просим подвинуться поближе к существенному. Соловья баснями не кормят.

Говорилось мало. Шумел самовар, для которого было уже приготовлено местечко в крепком ящике, набитом стружкой. Инженер позвякивал чайной ложкой о край блюдца.

— Итак, вы завтра выезжаете…

— Так точно. И солнце подгоняет, и время терять нечего Не могу сложа руки сидеть. Не могу-с. Тоска берет. Как будто кошелек с деньгами потерял. За двадцать лет ни одного дня не пропустил по службе. Бывало и занеможется, посидеть бы дома денек-другой, да не могу, хуже заболею, если в шахту не спущусь, не подышу паром.

Инженер кивал головой.

— Совершенно верно, Федор Иванович, без работы может жить только тот, кому не дорога ни родина, ни свое собственное достоинство. Редкая черта в русском — беззаветная преданность и любовь к делу — соединилась у вас с редкой же, особенно теперь, искренностью к товарищам по работе. Я не расстался бы с вами, если бы не вынуждали обстоятельства. Есть вещи сильнее личных привязанностей.

— Весьма рад вашей похвале, — торжественно приподнялся смотритель.

Снова наступило длительное молчание. Инженер вдруг оживился и поднял рюмку за жизнь в иных условиях, при других обстоятельствах.

— Когда мы будем служить единой и неделимой цели… — Он извинился. — Не принято пить в присутствия женщины за что-либо, кроме ее здоровья, но вы, Лидия Прокопьевна, извините нас. Повторяю — есть цели и задачи выше личных забот и треволнений.

Воспользовавшись отсутствием Лидии, он торопливо поднялся из-за стола и, словно благословляя, положил руку на плечо Федору Ивановичу.

— Письмо мое обеспечит вам службу на Алдане и внимание как к специалисту. — Взглянул на дверь и понизил голос. — В нем ничего компрометирующего нет, но не надо, чтобы знали о нем… — И совсем тихо закончил: — В случае непредвиденной случайности, ведите себя с достоинством, Кок честный человек. И еще раз прошу: будьте осторожней с женой. Ради бога, простите за недоверие к Лидии Прокопьевне.

Федор Иванович стоял навытяжку и преданно смотрел в лицо начальнику.

— Никогда не позабуду вашей милости, — проговорил он торжественно, как клятву.

— Не благодарите. Может быть, встретимся при лучших обстоятельствах, и тогда я сделаю для вас то, чего вы в действительности заслуживаете.

— Дай бог, господин управляющий.

Федор Иванович подал гостю одеться и без шапки вышел проводить его.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Третий день над хребтом и тайгой орала, выла и свистела пурга. Казалось, весь мир превратился в белый бешеный поток, несущийся с остервенелой скоростью. В зимовье, приютившемся под двумя елями, набился люд до отказа. Было нестерпимо душно, жарко до тошноты, до осклизлости под рубахой. Низкие потолки почти целиком скрылись под навешанными на жерди портянками, онучами, ичигами, валенками. Зловоние испарялось от мокрой одежды и плавало вместе с прокисшим табачным дымом. Ноги чавкали по земляному полу: каждый, выйдя на минуточку наружу, возвращался весь белый, с залепленным лицом, и отряхивал с себя снег в зимовье. Лежали на нарах сплошной человеческой гущей, смешав руки, ноги. Сидели в проходах между столом и нарами, прямо на жиже, а лишенные и такого удобства стояли, как в переполненном вагоне, до боли в пояснице, до ломоты в лопатках и с завистью косились на упрямцев, не желающих слезать с нар из опасения потерять захваченное место. В ледяные два оконца белели сугробы; день и ночь коптили свечи.

Вслед за пургой местные возчики-олекминцы ожидали оттепели. Они чаще других выходили за двери и покачивали головами: их приметы сбывались — ветер менял направление. И сидение становилось еще тягостнее, вой ветра — громче, день — длиннее, ночь — безотраднее. До приисков оставалось всего-навсего сто километров, и тем нелепее казалась неожиданная преграда — пурга. Каких-нибудь два-три дня — и груз был бы доставлен, подряд выполнен. Приискатели мучились не меньше, хотя не так выражали свое отчаяние, как возчики, не так были откровенны: из-за каких-нибудь двух-трех дней можно потерять сезон, опоздать к отводу делян! Летнего пути от Саныяхтата, резиденции на Лене{40}, нет, сплошные мари разливаются в низинах между сопками, топкие, непроходимые. У каждого за плечами вереницы трудных дней, нескончаемые ленты дорог, ночлегов; по Лене, Витиму, Олекме, Чаре, Жуе, Чуе; нужда, отчаяние, надежды. Каждый ставил ставку на весну, торопился двигать ноги по скрипучему снегу, дышал паром страшных морозов, тер плечи лямками вещевого мешка.

Многие, не выдержав томления, покидали зимовье и, пригнув головы, ныряли в белую воющую мглу, чтобы подвинуться поближе к заветным приискам. Эти нетерпеливые смельчаки уходили внезапно и всегда молча.

Молодой человек в тунгусской дошке, отрепанной и вытертой, собеседник Лидии, с которым она коротала дни в болтовне с утра до ночи, сидя у края стола, задумчиво говорил о том, что половина смельчаков не дойдет до приисков, не вернется и на Лену.

— Мне вот как надо в Саныяхтат, — резнул он себя по горлу ладонью, — но я немного знаком с пургой. То, что они ушли — не смелость, по правде сказать, а незнание опасности. Сначала как будто и дорогу видно и не очень холодно, но через час-полтора человек остановится: где же дорога, которая как будто только сейчас была под ногами? И станет безразлично — идти ли вперед, назад, вправо или влево? И с этого мгновенья станет холодно. Человек перестанет надеяться выйти к жилью. Представьте себе, какое надо иметь счастье, чтобы на тысячекилометровых просторах найти линию, которая приведет именно к зимовью. Их всего-то десяток. Представляете себе? Точку на листе бумаги карандашом по линейке и ту можно миновать.

Молодой человек то и дело двигал своими валенками под столом и беспокоил ноги Лидии. Забавно испуганно извинялся, но через минуту, увлекшись, вновь толкал ее маленькие валенки. Она знала уже, как это бывает при встречах в пути, о своем трехдневном приятеле почти все: кто, откуда, куда едет. Сын золотоискателя, родом из Якутска, телеграфист, явился на Алдан с первой партией золоторазведчиков, посланной якутским правительством в 1923 году, когда никакой еще организованной силы на приисках не было и в помине, когда на реке Томмоте, как ее