крупному. Серега один раз скрысятничал, думал я не заметил… Я вида не подал, хотя больно было… Месяца два страдал, а вида не показывал. Ведь мы с ним с детства… пуд соли, знаете ли… А потом, на рыбалке, на вечерней зорьке, как сейчас помню, выложил ему все: что видел, что знаю, что горько мне… Ничего мне на это не сказал. Так всю ночь и просидели у костра. Утром в глаза мне смотрит в упор так вот и спрашивает: забудешь? Я говорю: да. Опять молчим. В машину сели, едем, он и говорит: ну, тогда и я все забуду. Представляете? А ведь я только потом понял, что он имел право так сказать… Грешен, батюшка, грешен. С тех пор между нами словно потеплело что-то… Доверяли друг другу во всем. Только этим и спаслись. А то ведь совсем одичали мы тогда все… Глотку готовы были друг-другу разорвать. А когда есть надежное плечо – у тебя сразу огромное преимущество перед всеми. Это я точняк Вам говорю! Потом было, жена рога мне наставила со своим шефом – простил, ради ребенка простил, опять же и сам был грешен. Хотя сперва обдумывал в деталях, как буду ее убивать. Хотел, как в американском кино, со спецэффектами! Чтоб плакала и молила о пощаде, чтоб прелюбодей захлебнулся в своей рвоте. Даже яд кураре достал по этому случаю, представляете? Правда, так и не узнал: всамоделишный ли… Выбросил потом. А она сама потом покаялась. Он, оказывается, шантажировал ее, грозился выключить из дела. Она у меня баба сильная. Призналась и говорит: «Хочешь – выгони сразу, я пойму тебя, а если нет – забудь. Как я забыла». Простил. А ему не забыл, не смог. Любил он поохотится в карельских лесах. У него и погранцы на это случай прикормлены были на финской границе, под Выборгом. Там лосей водилось видимо-невидимо. Ходили по трое- четверо с карабинами и ружьями. Погранцы так и автоматами не брезговали. Однажды на охоте плохо ему стало. Сердце. Меня, знаете ли, яды всегда завораживали. Я первый из братвы на них подсел всерьез еще в 90-х. Изучал, книжки разные читал, специальные. Приятель у меня был, фармаколог, на этот случай, я приплачивал ему хорошо и держал под секретом… И вот лежит он, вражина, помню, на бруствере, обнимая карабин, лицо белое, мокрое от пота, а я стою над ним, а в сердце пусто. Думал, скажу ему что-нибудь напоследок. Типа: вспомни, Майю, гад и все такое.А он смотрит на меня, а в глазах ужас и мольба. Помощи просит. Я забегал, звоню в скорую, а потом смотрю – а он уже посерел и обделался. Верный признак, что отдал душу Богу. Жене, конечно, ничего не сказал. Полгода она молчала. На Новый Год, на даче, когда куранты забили двенадцать, подняла бокал и говорит: «Я никогда не любила его, и зря ты это сделал. Грех этот теперь на тебе, Олежек». А я думаю про себя, ну умер человек и умер. Без страданий, в чистом лесу. Чем плохо? Лучше разве, как ее дед, который год отходил, иссох весь… И обида на него в сердце как будто растворилась… А вот на вокзале один раз мужичек мне замечание сделал – так чуть не убил его. И убил бы, если бы Серега не оттащил. Такая ярость взяла, словно он на святое покусился. Как такое может быть? Я этого Яшку жалею теперь, а ведь он гнида порядочная. Запутался я совсем. Извините, Вам наверно и слушать противно мои бредни. Плохо мне…

– Это не бредни – спокойно возразил Георгий Семенович. Он как-то подобрался весь, посуровел. – это Вы исповедуетесь перед Богом. Я не имею права простить Вам грехи Ваши. И причастить не имею права. Но Вы обязательно сходите в Церковь. Вам надо, поверьте. И срочно. Не ходите больше к психологам, к знахарям разным. Забудьте к ним дорогу. Это только усугубит Ваши беды. Найдите батюшку старенького где-нибудь в глубинке. Батюшки старенькие много видели, много знают. Они столько слышали на своем веку, что нам простым смертным и представить сложно. Вот такому и поведуйте свои беды. Даже если он Вас не причастит, то с пользой будет. Вы, Олег, по краю ходите. Думаете, что уже прошли главные испытания? Нет, они впереди. Берегитесь. Вам нельзя расслабляться. Вы говорили с пренебрежением о своих товарищах, которые неразумно и смешно цепляются за блага земные, как будто надеются найти в них спасение. Так вот, Вы еще дальше от истины. Вы уже ничему не верите, ничему не преданы, на все смотрите равнодушно. Вам не нужны почести и награды, поскольку Вы знаете им истинную цену. Вам чуждо тщеславие, но смирения нет ни на грош! Повторяю, берегитесь! Это – гордыня.

– Неужели я похож на гордого человека – усмехнулся я, представляя со стороны свою сгорбленную, измученную фигуру.

– Похожи. Вы теперь смеетесь над глупыми людьми, удивляетесь их наивности и близорукости, но скоро начнете их ненавидеть и презирать, а потом и завидовать лютой завистью, потому что им будет весело и беспечно, а Вам тяжко и черно. И безумно скучно. И тогда Вы начнете им мстить. За их глупость, за их пошлость, за их бедность, за их убогость. Ведь человек звучит гордо, так нас учили? А это разве люди? Букашки, торопливо спешащие собрать себе корма! И они еще смеют радоваться и смеяться, когда впору рыдать, рвать и метать?! И тогда душа гордого человека находит какой-нибудь чудовищный выход: или какая-нибудь навязчивая идея, вроде перманентной революции, как у Троцкого, или безобразный разврат, как у Карамазова-отца. Или последний выход…

– Пуля в лоб? Ну от этого, слава Богу, я далек. Не дождетесь. И – как там у Достоевского – листочки зеленые еще люблю!

– Любите! И Лизу постарайтесь полюбить! Она ведь хитрая. Может притвориться пушистым зайчиком, а потом вылезет такой хорек, что держись! Впрочем, Вы и сами не юнец.

Распрощались мы с отцом Георгием уже впотьмах. Я протянул руку, но он отпихнул ее, и мы обнялись. Потом он решительно перекрестил мою грудь, пробормотав слова молитвы.

– Ну вот, теперь идите. Помните про батюшку. И ничего не бойтесь. У Вас есть мой молитвослов. Научитесь молиться. С Богом!

11 глава

В Петербург я уехал на следующее же утро. Хотел управиться в неделю. Поздно вечером мы встретились с Лизой под старым кленом, у бывшего выгона. Она старательно прятала от меня заплаканные