вдовец как будто постарел ещё сильнее. Он гневно бросил:

– Да что вы несёте! Как вы можете такое спрашивать?

– Надо полагать, это означает «нет».

– Довольно! Это вам Эмили подбросила идею насчёт веронала? Я вырву ей язык, чтобы не молола вздор.

Адам объяснил, что веронал обнаружили на бутылке.

Мистер Робинсон продолжал упорно твердить:

– Это полная чушь. Говорю вам!

– Тем не менее это так.

– В таком случае нужно дождаться результатов вскрытия.

– Совершенно с вами согласен. Но пока мы их ждём, вы не откажетесь рассказать мне немного о вашей семье?

– То есть вы считаете, что кто-то из моих детей отравил собственную мать? Вы с ума сошли!

Адам Карлсен ничего не ответил.

Мистер Робинсон поостыл – это заняло некоторое время – и произнёс уже тише:

– Вы что-то конкретное хотите знать?

– Пожалуй, краткого описания каждого члена семьи будет вполне достаточно. Предпочтительно, чтобы в описаниях присутствовала ваша точка зрения.

– Хорошо, – мужчина сделал долгий выдох. – У меня трое детей. Коннор старший, Леонард средний, Мэри младшая. Коннор – мягкий, добрый, сообразительный, открытый, совсем не умеет врать. Невероятно умный человек. Будь у него характер, смог бы многого добиться, но характер у него отсутствует, как тестикулы у женщины. Лёгкая добыча. Если когда-нибудь вдруг женится, из него непременно станут вить верёвки, а он будет с преданной нежностью подносить всё на задних лапках. Мне откровенно его жаль. Не представляю, какой будет его жизнь.

После короткой паузы мистер Робинсон сказал:

– Однажды я решил, что неплохо бы ему уйти на войну и погибнуть там. Мне и сейчас такой исход кажется наилучшим для него.

Карлсен поинтересовался:

– И вам не было бы его жалко?

– Наоборот. Мне больно на него смотреть и думать, что этот мир его непременно проглотит и будет жевать помаленьку. Жизнь его истерзает. На войне он был бы полезен. Он где угодно будет полезен, но война, по крайней мере, могла бы сжалиться над ним.

Он скривился.

– Леонард – замкнутый, порывистый, упёртый, как дуб, умеет врать и делает это не думая. Малюет какие-то картины, мне непонятные. Любит всякое барахло с блошиных рынков. Может запросто украсть что-то, если ему понравится вещь, которая не продаётся, или если у него не будет денег. Любит старые дома, собирает фотографии с ними. Людей не любит, как мне кажется. Двоечник. Вот, пожалуй, всё, что могу о нём сказать.

– Его вы не хотели бы на войну отправить?

– Слишком много чести. Нет, Леонард – пропащий. Ему никто не нужен, чтобы загубить себя.

Карлсен отнёсся к этой мысли с особым вниманием.

– Интересная точка зрения, – сказал он.

Джон Робинсон никак не прокомментировал.

– Про Мэри… Что вам сказать про Мэри? Неглупая, иногда бывает вспыльчивой, но только если её вывести из себя. Сама на рожон не полезет. Нормально учится, какие-то её подруги захаживают к нам. Обычная пятнадцатилетняя девчонка. Она – приёмная дочь. Пожалуй, всё. Устроит вас?

– Более чем. Благодарю, – сказал Карлсен. – А теперь, если несложно, расскажите, какие отношения были у ваших детей с их матерью?

Мистер Робинсон задумался и пару минут спустя заговорил вновь:

– Если я отвечу, что у них были здоровые отношения матери и детей, вас это, конечно, не устроит?

Карлсен покачал головой, добавив:

– В каждой семье своё понятие нормальности. Вы ведь это прекрасно понимаете.

– Тогда скажу так. Да, мы, бывает, ругаемся. Иногда кто-то с кем-то, иногда все вместе, если один захочет поддержать другого. Не назову это нормальным, сам я терпеть не могу ругани и всегда стараюсь избегать конфликтов. Но, к несчастью, в нашей семье кто-то всегда провоцирует кого-то. Если меня провоцируют, я могу вспылить.

– Из-за чего у вас происходят конфликты?

Ещё один тяжкий вздох. За ним последовало подробное разъяснение:

– В нашей семье есть два вида конфликтов. Первый – когда я, к примеру, узнаю, что Леонард снова плохо учится или что Леонард взял без спроса мою машину и катал какого-то дружка, такого же паршивца, как он сам, или что Леонард вместо того, чтобы выполнить какое-то поручение, опять весь день провозился за своей мазнёй. Это один вид провокации. Второй – когда моя жена лезла не в свои дела. Чаще всего в мои. Плохо в них разбираясь, она начинала учить, как мне следует жить, с кем общаться, куда девать деньги, что говорить, а о чём молчать. Иногда в такие ссоры вклинивался кто-то из сыновей и начинал защищать мать. Обычно это был Леонард. Ему ничего не стоит повысить голос и дойти до оскорблений.

– А вы доходите до оскорблений?

Джон Робинсон умолк и не смог подобрать ответа.

Карлсен кивнул.

– Значит, Леонард всегда принимал сторону матери?

– Да. Наверное, считал, что я несправедлив к ней. Но он сам, ещё ни в чём не разобравшись, кидался защищать её, требовал, чтобы я не повышал на неё голос.

– И как вы в таких случаях поступали?

– Уходил из дома.

– То есть насовсем?

– Нет, до утра. В паб или сигарный клуб. Леонард давно не ребёнок, физически я бы с ним не справился. Да и не в этом дело. Мне сложно понять такого человека, как Леонард. У него со мной свои счёты, если можно это так назвать. За то, что я наказываю его даже сейчас. Вероятно, он поэтому всегда без разбору встаёт на сторону матери, даже зная, что она не права. Чёрт его поймёт!

– Позвольте поинтересоваться, каким образом вы его наказываете?

– Не даю денег, хотя он может взять их у матери или украсть из моего бумажника. Запрещаю выходить из дома, запираю в комнате, тогда он вылезает через окно. Конфискую холсты, краски. У этого засранца всё равно находятся карандаши, пастель, тетради. Он плевать на меня хотел.

– А в детстве вы его наказывали?

– И одного, и другого, – сказал мистер Робинсон. – Я порол их вешалкой.

Из кладовой донесся едва различимый вскрик.

– А миссис Робинсон соглашалась с вашими методами воспитания?

– Когда как. Иногда ей казалось, что я не прав. Иногда поддерживала мою строгость.

– А Мэри когда-нибудь вставала на защиту матери?

Мистер Робинсон призадумался.

– Мне в лицо Мэри никогда не высказывалась на этот счёт. Я допускаю, что она могла поддержать Тамару за моей спиной.

– Миссис Робинсон вам когда-нибудь об этом говорила?

– Вообще-то… Может, и говорила, не помню. Она много раз говорила, что любит Мэри, как и всех наших детей. Тамара была доброй и любящей. Просто, понимаете, когда Тамара начинала что-то говорить, это было вроде бы по делу, по существу, но плавно перетекало в хитросплетения,