Был и другой, обретший надо мной контроль, чтобы направить волю поражённых звёзд на воплощенье грёз своих, уродливых и безыскусных. Углем коварства тлело его сердце, а разум облачён в атласные доспехи хитрости змеиной; прознав, какие горести сулит ему Предел, он вёл себя весьма благоразумно, и не ступал на Серый Перекрёсток, где маяк серебряно-лиловый ведёт безмолвных Пилигримов к святыням Тысячи Начал; он твёрдо помнил Слово, что есть одновременно каждым из моих имён, и, отправляясь в царство Двух Пересечений через ворота Дельта-фазы, где дремлет погружённый в бесконечный сонм Великий Архилорд Пустых Торжеств на троне из трёх сотен и пяти раскрытых фосфорических очей, он брал меня с собой прислужником своих желаний, что обрести способны были воплощение лишь здесь, в Индиговом лесу, в долине Недотканных Снов, у самого подножия хребтов Несвоевременного Пробужденья. Он был охотником искусным за кладами чужими, и самоцветы, найденные в грёзах, он забирал в свой мир, где правит увядающая плоть, и там их в жертву приносил на мерзостные опусы алхимии в кипящем колдовском котле. Его забавы мне казались так далёки и противны, и святотатство похищений гнусных было в тягость наблюдать, что я спросил его поведать мне таинства Восьмого Измеренья, где бьёт Родник Новорождённых Снов, свои прошенья тем обосновав, что, знаниями обладая, смогу тогда ему прислуживать верней и исполнительней. Двенадцать оборотов семнадцати горящих спутников вокруг пустого трона продлилось обучение моё, когда же, наконец, я смог попасть впервые в Измеренье Грёз, где и нашёл его, корпевшего в объятьях жарких алчности над златоносным ситом. Так, проникая в сновиденья раз за разом, я частью неотъемлемой их сделался, и пылью отравил их изумрудной, и сладкий яд пленившему меня я в уши лил, слова шептал, которых он не слышал от рожденья, и в образы подмешивал крупицы лжи. Видением обманным искушённый, манимый крупным самоцветом, забыв себя, свернул однажды он с пути, и ртутное мерцанье маяка его последнюю дорогу осветило. Отныне сон ему – семнадцать тысяч раздирающих мечты его сочащихся слюной клыков.

О да, я помню всех, кто пересёк Предел. Их было множество, желавших множества. Мир полнится их скорбной славой, но их стремленья выше страхов, выше рока. Они искали моё имя, чтобы призвать меня, они поносили его исчадием и возносили богом, чурались смертью и взывали одой; они, не знавшие, не верившие и не понимавшие, и, что важнее, неспособные понять, ничтожества с неудержимой волей; и с недостойных уст срывалось Слово, что есть единым именем и титулом моим. Рождаясь обречёнными рабами глупости и бренной плоти, они оканчивали путь в Девятом Измерении рабами голода и безучастными свидетелями собственного краха, и лишь в безумьи милосердном избавленье их.

Но был последний, с ликом хмурым, скиталец низших форм, служитель суеверий, пастух в бесцветной мантии аскета. Он не взывал ни к титулам моим, ни к именам, и умолчал о Слове, ибо сам его не ведал, но силою незримой разорвал на клочья Плоскость, как ветхие листы, какие ткут, переплетясь, два первых Измеренья. Он посмотрел на вскрывшуюся плоть мою, на обнажённые стигматы, будто обличал каждую из сущностей моих, их разделяя, но не обобщая, и я впервые за круги эонов почуял ужас, точно обладал материальной кожей; и треснул трон, что в сердце мрачной ледяной звезды, и взвыли пасти раненой семнадцатиголовой гидры. Я вопросил его о тайных грёзах, но был пустым холодный взгляд его; он оставался глух к речам моим, хотя от грома слов сошли с орбит планеты; я власть ему вверял, но скипетр межзвёздных странствий он променял на скрещенную кедровую ветвь; я обещал ему величие Богов, но он развеял изумрудный дым, как утренний туман над сонною левадой. Он был с душою искажённой, возвышенной самообманом, и цель преследовал другую.

“Сжечь…” – сказал он тем, кто шёл за ним, и вторгшийся под Запредельные пласты курящий ладан понудил спутники мои пожрать самих себя, как пожирает требуху стервятник.

“Сию минуту сжечь…” – Глупец! Что знаешь ты о Времени? Оно есть помыслы мои, и тьма – число им! Но понеслись эоны вспять, и поколения погибших звёзд из праха забытья восстали, и осуждающим колючим светом пронзили мой престол.

“Сию минуту сжечь творенье богохульства…” – и вспыхнул в тот же час сверхновою Предел, и Демиурги, что уснули, открыли на мгновение глаза, чтобы узреть моё падение обратно в Бездну, и застонал тревожно Архилорд Пустых Торжеств, отринув покрывало снов, и Вечность, породившая меня, возликовала, и молот Кузнеца оставил на челе моём Печать. Свернулись смоляными кляксами семнадцать жадных зевов, и трон явил утерянное имя ледяной звезды, что отреклась его под ношею вселенского проклятья. И лишь в последний миг, развеиваясь пеплом, я осознал, чем был в своей природе, которой наделил меня Создатель.

“Сию минуту сжечь эту премерзостную книгу!”

Один, два, три…

Один, два, три, четыре…

Один, два, три, четыре, пять, шесть…

Дэйв нащупал пульс у себя на запястье. Сперва удары казались ему слабыми, еле различимыми, но, спустя некоторое время, он стал различать их все четче, все реальнее. Вот они: один, два, три, четыре… Живой. Живой, и это главное. Дэйв облегченно вздохнул.

Откуда-то сверху доносились глухие звуки, будто несколькими этажами выше в пол вбивали гвозди, или прыгал какой-то выживший из ума. “Что за нелепость? – Дэйв коротко засмеялся. – Но, черт возьми, я живой, и теперь могу радоваться вместе с этим скачущим идиотом”. Один, два… пять, шесть…

Дэйв прислушался к своему телу. Боль от внезапного удара почти прошла, и теперь лишь слабая пульсация в коленях и спине напоминала ему о том ужасном происшествии. Медленно: один, два, три…

Его окутывало тепло и мрак. Открыв глаза, Дэйв около минуты пытался разглядеть окружающую его обстановку, но покрывало темноты оставалось нерушимым. В один момент он не на шутку испугался и, отчаявшись, решил, что авария отняла у него зрение, но, повернув руку, отчетливо увидел горящий фосфорным свечением циферблат своих часов. Всё в порядке. Просто пришла ночь. Душная и черная, как смола, но, тем не менее, полная надежды и милости. Часы показывали половину третьего, а секундная стрелка всё рвалась вперед, по кругу: четыре, пять, шесть…

“Что ж, очевидно, я в клинике, – решил Дэйв. – Отдых мне будет не лишним”. – А память неспешно возвращала его к событиям прошедшего дня.

Будильник прозвенел, как всегда, в восемь, но Дэйв уже не спал. Лежа на спине, он вымерял секунды до звонка: три, две, одна… подъем. Душевая, яркий свет, умывальник, зубная щетка. Кухня, тостер, крепкий черный кофе без сахара… “Ай, да пошло оно всё! Сегодня особый день”. Открыв коробку рафинада, Дэйв набрал кубиков и по очереди опустил их в чашку: один, два, три, четыре.

Под потолком лифта сменялись красные огни этажей: шесть, пять, четыре, три, два, один, – дзынь! Просторный подъезд, пять ступенек – и улица. Автобусная остановка на пересечении Центральной и Двенадцатой авеню. Очередь, уходящая хвостом аж к третьему почтовому, – виной тому, видимо, пробки. Сам Бог велел поступать сегодня не так, как обычно. Телефон, пальцы набирают номер: два, семь… семь, два. “Здравствуйте, служба такси…”