Перед окончанием навигации поплыла она в Кемь затариться на зиму консервами. В вокзальном ресторане администратором работала Лидка, вдова бывшего Соловецкого участкового. Она придерживала для островитян дефицитный венгерский компот и зелёный горошек в ребристых глобусовских банках. Летом у неё всегда можно было купить апельсины и пахучие, краснобокие персики. Через Лидку обычно передавали «оказии» родственникам. Начальство на её негоцианство смотрело сквозь пальцы. Шутка ли, двое детей. Государство не обеднеет, а под праздник всегда можно поставить на стол что-то вкусненькое.

Ноябрь выдался ветреный. Катер мотало по волнам на час дольше обычного. Плывущим в трюме сезонникам было не до обычных шуток да скабрёзностей. Они сизыми нахохлившимися голубями сбились в ряд на лавке и курили, положив ноги на рюкзаки. Татьяну душил кислый дым дешёвых овальных сигарет, от которого мутило сильнее, чем от качки. Но на палубе находиться было невозможно. Волны то и дело с грохотом ударяли в борт и рушились солёными брызгами на ржавое, небрежно крашеное железо. Она достала из сумки восковое яблоко и поднесла к носу, надеясь, что яркий яблочный дух перебьёт подкатывающую тошноту. Кемарящий в углу пожилой механик с дизеля порылся где-то во внутреннем кармане и протянул Татьяне горсть карамелек в ярких обёртках с надписью «Aeroflot».

— На, Татьяна, пососи. Эти кисленькие и с мятой. Специально от укачивания.

— Пососи-пососи, очень хорошо от укачивания, — осклабился один из сезонников, но вдруг посерел, опрокинулся взглядом внутрь и, зажав рот рукой, бросился наверх, грохоча подошвами кирзачей по скользким ступенькам. Дверца трюма распахнулась, и бедолага вытравил прямо на палубу. Татьяна улыбнулась, достала из сумочки платок и протянула неудачливому остряку.

— Спасибо. Извините. Это всё качка проклятая. То-то распоганило меня, и вчера ещё за отъезд браги выжрали. Не обижайтесь на меня. Я платок себе оставлю, можно? А то неудобно прямо.

Татьяна кивнула и махнула рукой, давая понять, что не жалеет о платке. Она вновь прижала яблоко к носу и прикрыла глаза, вызывая в памяти летний берег с курящимся дымком костровищем. Ей стало немного обидно за короткое лето и за себя в этом коротком лете. Подумалось, что есть же места, где лето постоянно, где тоже море, но тёплое, где горы, пальмы, где люди живут легче и возможно, что счастливее. Она никогда не была на южном море или в горах, никогда не видела пустыню, степь. Только тундра с карликовой берёзкой, ельники, ивовые берега шустрых северных речек. Только белое неуютное море да вечно дождливая и хмурая Онега. Но зато здесь такое низкое небо, что им можно дышать. Так говорил Борис. Она представила себе его на выбеленном солью бревне, упершего руки в колени, глядящего на розовеющую полоску у края моря.

— Разве ты не видишь, какое оно низкое? Низкое даже тогда, когда нет облаков.

— Да я и не видела другого. Разве в Москве не так?

— В Москве не так. Там почти как на юге — далёкое. Впрочем, ночью его не видно из-за огней, только на даче и замечаю.

— А как на юге стрекочут цикады — как кузнечики или как сверчки?

— Как сверчки, но громче.

— А как там пахнет?

— Как дома, когда маленький, когда хорошо и спокойно, и завтра праздник, и пекли пирог с изюмом, и клали туда корицу и ваниль. А потом, ночью, ставили этот пирог на столе, накрывали салфеткой и уходили спать. И ты лежишь под одеялом, и чувствуешь этот запах, и тебе хорошо.

Катер пришвартовался, из рубки позвали на выход. Перед самым причалом осел задним колесом в яму грузовик со свежими досками. Несколько штук кто-то уже проложил в виде мостков через вязкую глиняную жижу двора. Их тёплый пунктир поднимался до самого шлагбаума, где в облаке сизого едкого выдоха трясся ознобом старости жёлтый «пазик». Внутри уже сидели, но автобус терпеливо дожидался замученных качкой пассажиров катера. Расписание в Кеми всегда весьма условно. Торопиться здесь не принято, поскольку торопиться некуда. Даже к отправлению проходящего мурманского поезда автобус приходит минут за двадцать. Боишься опоздать — иди пешком, — полчаса. Не боишься — жди всех.

Татьяна уселась сзади водителя на пустую ободранную лавку. Гармошка двери немузыкально взвизгнула, и автобус тронулся. Затрясло и замотало по скверной дороге. Татьяна машинально теребила лямку рюкзака, уткнувшись носом в краешек мехового воротника. Печка в автобусе не работала. Из щели рядом с кабиной гудно дуло бензиновым воздухом от двигателя, только дразня теплом первые два ряда пассажиров. В замызганное лобовое стекло уныло таращилась нелюбимая Татьяной Кемь. Серые стены бараков, дома, никогда не знавшие краски, ржавые останки сдохшей в мучениях техники, уже ушедшие по верхние траки в болотину. Места с остановившимся единожды недобрым временем. Окна бараков, немытые лет двадцать: слепые, запотевшие сивушным выдохом отчаянья и беспредельного равнодушия к миру. Лишь цветастые пятна белья, вымораживаемого неведомыми хозяйками на провисших верёвках, обозначали присутствие какой-никакой, а жизни.

Вначале вытекла из этих улочек с деревянными мостовыми крепкая поморская да финская кровь. А как замостили брусчаткой, так по ней дурная кровь потекла, хоть и сильна была ссыльными да их конвоирами, да и она по капле, — по капле. А новая жидка. Разве что Дом культуры на месте стадиона, что ещё зеки строили, как овощ среди сорняков — румяный.

Автобус сломался, не доезжая вокзала, со стоном ухнув чем-то под днищем. Водила открыл двери и жестом показал семерым пассажирам, чтобы не ждали, а шли пешком. Татьяна закинула за спину рюкзак с десятком копчёных рыбин и, наклонившись, чтобы скрыть лицо от острых ледяных капель, побрела по разбитому асфальту. Снег в этом году уже несколько раз выпадал, но таял под трёхдневными ливнями, приходившими с западными циклонами. Обочина раскисла, и в тех местах, где на асфальте зияли особо крупные выбоины, стала похожа на гнилую раздавленную булку со следами протекторов.

У вокзала работяги выгружали из кунга «зилка» мешки с цементом. Подслеповато таращился желтушный глаз фонаря, не выключенный дежурным по станции. В предбаннике кемарила рыжая мохнатая псина. Она изгваздала мокрой шерстью синюю крашеную стену и теперь дышала в лапу тревожно и сипло. Татьяна прошла мимо рядов пустых скамеек до ресторана. Обеденный зал вздохнул в дверь щами и жареной рыбой. Желтые скатерти на столиках, стеклянные солонки, салфетки треугольничками. У буфета сидела Лидка в наброшенной поверх кримпленового платья кацавейке и заполняла какие-то бумаги. За столиком в углу, несмотря на достаточно ранний час, гуляла компания. Командировочный в мятом костюме говел над графином с коньяком у самого окна. Завидев Татьяну, он вскочил и сделал приглашающий жест. Она улыбнулась, кивнула головой на Лидку. Мол, по делу. Командировочный развёл руками и опять принял позу расслабленного уныния.

Лидка Татьяне обрадовалась. Считались они не то что совсем подругами, но очень добрыми знакомыми. Ещё и в техникуме вместе учились. Когда Лидкиного мужа убили, Татьяна на поминках помогала, готовила на всех. Потом и переезд Лидкин организовала: через артель устроила в заготконтору в Кеми. Это там уж Лидка сама подсуетилась по-бабьи: сперва при гостинице бухгалтером, а потом и в ресторан администратором. Ходил к ней, тихорясь, второй секретарь райкома. Жениться не обещал, но, страсть и свою и Лидкину удовлетворив, всегда что-то детям подкидывал, да и с работой он помог. Связь эту они уже третий год тщательно скрывали, справедливо полагая, что любовь любовью, а выговор за «аморалку» по партийной линии в любой момент схлопотать можно. Тем паче что законная жена у секретаря имелась.