Лидка Татьяну провела в свой кабинет. Сбегала в горячий цех, принесла тарелку картошки с гуляшом, налила чаю и рюмку розового вина. Рыбе обрадовалась. Она её знакомым проводникам с московского скорого по трёхе сдавала. А те уже кто в вагонах у себя барыжил, кто домой в столицу вёз.

— Про профессора твоего уже наслышана, — Лидка отпила глоток вина и щелчком выбила из пачки «Явы» сигарету. — Говорят, не мужик, а киноактёр. Что у тебя там с ним — всерьёз или для здоровья?

— Лид, ты же знаешь, не люблю я о личном.

— Тут, подруга, если легла с кем, это уже не личное, это уже общественное. Новостей же нет. Ни черта же не происходит. Либо кто напился, морду кому набил, либо магазин грабанули. Счастье, если кто у кого бабу увёл больше чем на неделю. Потому твой профессор — это событие. Ну скажи, как он, московский? Ебливый поди? У них же там всякие штучки-причуды городские. Не то что наши. Мой Николай Иванович, вон, поставит раком и давай долбить, как шахтёр в забое. Вся жопа потом в синяках от его костей.

Лидка расхохоталась, ткнула покрасневшую Татьяну в плечо.

— Да брось ты жеманничать! Это же счастье! Ты же у нас самая красавица-раскрасавица. В артели, я же помню, все мужики на тебя в лопухах дрочили. А в техникуме как тебе все завидовали. Сидим как дуры, папильотки накручиваем перед танцами. А ты обруч сняла, волосами тряхнула — вот и локоны золотые. Ах, ты моя красавица! Дай я тебя поцелую, девочка ты моя, — Лидка наклонилась, обхватила Татьянино лицо своими руками и чмокнула в губы, — тебе, девочке, давно пора в Москву или в Ленинград. Лёнчик твой, я тебе сразу говорила, что не пара тебе, — трепло. Треплом и оказался. Тебе культурного надо. Всё-всё, не перечь — в Москву! Ваську там в интернат отдашь, а сама заживёшь как человек. А ещё и при мужике, ну это же счастье. Вот мне, посуди, куда соваться? Это повезло, что Николай Иванович нашёлся, так помогает. А так кому я сдалась с двумя детьми? Я ж не Софи Лорен. Ну, ебсти-то и с двумя можно, да толку с этого… А для чувства или для счастья какого — уже некондиция, третий сорт, протухла.

— Ты на себя не наговаривай, — Татьяна взяла Лидкину ладонь в свою, — посмотри: пальцы в перстенечках, грудь, причёска модная «бабетта». Ты ещё и с тремя и с четырьмя невестой будешь.

— Ой, подруга, ну до чего же я тебя люблю, до чего же я тебя обожаю! Я бы сама на тебе, Танька, женилась. Моих двое да твой охламон, зажили бы. Всё ты мне комплименты говоришь незаслуженные. Я про себя, Танечка-девочка, всё сама знаю. И про то, что кровь моя дурная цыганская, и про то, что учи меня жизнь, учи, а всё едино бабой-дурой помру, знаю. И про то, что пока ещё есть за что мужику подержаться, так нужна кому, а потом, если сейчас сама себе не урву, не откушу, не отплачу, на простыне не отработаю, то вытрет об меня жизнь ноги. Вон их тут сколько! Насмотрелась. До слёз иной раз их жалко. Ходят тут, ходят. Им уж и всё равно кого, хоть бича, хоть проводника, хоть алкаша последнего. А ведь тоже нормальные бабы были. И дети их — бандиты уже. Того гляди зарежут кого, потому что нет и не было на них нормальной мужской руки, чтобы всыпать когда надо. Всыпать до крови, чтобы говно из головы обратно в жопу свалилось. А себя жалеть не позволю никому. Хватит, нажалелись, когда Митьку убили. Веришь, Тань, как вспомню нашу с Митькой жизнь, так вот тут горячо становится, — Лидка положила руку на затылок, — словно там что-то тяжёлое вдруг. Это, девочка-моя подруженька, память о нём.

— Митя у тебя хороший был. Честный.

— Честный. Лучше бы нечестный был, глядишь, сейчас так и жили бы. Он ведь у меня…

Лидка отвернулась вдруг, смахнула слезинку, поднялась, шумно переставила стакан с чаем с одного края стола на другой, поправила карандаши в пенале, повернулась к шкафу, вынула бутылку армянского.

— Будешь?

— Мне ещё назад три часа плыть. Поплохеет в трюме. Качка сильная.

— От этого не поплохеет. Пять звёздочек. Для проверок держу. Приходят, бляди, носом по углам шарят, где чего не так лежит, не тем пахнет, а сами либо меня хотят, либо четвертной. Повадились чуть ли ни каждую неделю. Проверяльщики. Пожарник тут заходит, туда-сюда, а где то, где сё, где какой-то журнал, где сякая бумажка. Сам меня хвать в кладовке. Прижал, дышит гадко, лыбится. Я ему так тихонечко: «Думаешь, что мне некому на тебя пожаловаться? Ты потрогай меня, потрогай, завтра же отправишься елдой лесные пожары тушить». Ничего, отстал.

Татьяна выпила залпом, поморщилась.

— Ну, не так, подруга! Ты так коньяк не пей. Это тебе не водка, не самогон. Опозоришься же в Москве. Коньяк нужно глоточками. Глоточками его нужно, так перекатывать во рту. И лимончиком его. Оп! Ну-ка, давай ещё разочек, тренировочную.

Татьяна взяла протянутую полную рюмку и выпила, медленно смакуя. Коньяк обжигал язык, но приятно щекотал где-то за ушами.

— И молодчина! Я тебе ещё кофту устрою гедеэровскую на таких пуговичках, как щеколдочки. Это вообще самая мода в городе. Поедешь, никто за деревню не примет. Когда едешь-то? Колись уже.

— Не знаю, Лид. Всё же не так и просто. Вон, до тебя слухи дошли, да только это всё сложно совсем.

— Женат что ли профессор твой? Вот ведь кобель!

— Не говори о нём плохо. Мне его, — Татьяна почувствовала, что краснеет, — словно небо послало. Мне кроме любви его ничего больше и не надо. А женат — не женат, какая разница? Он меня любит, я его люблю. А я его так люблю…

Татьяна захмелела и уже сама была не рада своим откровениям, но сдержаться не могла. Хотелось ей хоть кому-то, хоть одной живой душе рассказать о том, что внутри её, чем жила она эти месяцы. Потекла словами, поторопилась, повлекла к себе в душу. У Лидки уже и глаза повлажнели. Налила себе, налила Татьяне, выпила не чокаясь, словно звоном стекла боясь отпугнуть счастье чужое. В дверь официант с каким-то вопросом сунулся, погнала матом. Ей ведь только в журнале «Юность» про любовь иногда, да в ДК в кино индийском. А здесь что-то настоящее, тутошнее, от которого горячо и ноябре, хоть и не с ней это происходит.

— Ты, Лидочка, не говори никому, что он женат. Заклинаю тебя. Ты же знаешь наших, сведут с ума разговорами. Без толку болтают и на пристани, и в магазинах. Ну, хоть без злобы сейчас, а прознают, совсем плохо мне будет.

— Дурища ты, Танька! Да я могила! Ты же про моего Николая никому не треплешь. А кроме тебя о нем и не знает никто. Если бы растрепала, я бы первая узнала. Тут бы такое началось, пришлось бы сбегать куда подальше. Ты не думай, я всё понимаю. Ты душу мне вон как раскрыла. Я уже и не знаю, то ли плакать мне, то ли целовать кого. Всё равно кого, кто сейчас под руку подвернётся. Напоила меня любовью своей до пьяной страсти. Танечка-девочка, голубушка моя, подруженька. Я тебе только счастья желаю и терпения. Тебе же всё будет дадено. Ты же безгрешная. Ты с детства сирота перед Богом. Вот, как заговорила, — Лидка демонстративно плюнула на телефон, — про Бога даже вспомнила. А всё ты. Ты не волнуйся. Будете вы вместе. Это точно, что будете. И прости меня за всё.

— За что, Лид? — Татьяна осторожно погладила расплакавшуюся в скрещенные на столе руки подругу по сложной её причёске.