– Куда?

– В двадцать девятую, – миролюбиво ответила я, понимая ее опасения – мало ли кто с милой улыбкой и потрепанной кошелкой может проникнуть в закрытый подъезд.

– В двадцать девятую!.. – повторила женщина недовольно и так громко, что я даже отступила от нее на шаг. – Смотри, я потом там на лестнице проверю! Если ты там…

Слушая, как она вслух предполагает, что я могу сделать на лестнице, я поспешила пешком подняться на шестой этаж – все лучше, чем она скажет мне это в лицо. Все равно я вряд ли сумею ловко и остроумно ответить. А уж ругаться точно сегодня не смогу. Я вдруг почувствовала, что ужасно устала. Между четвертым и пятым этажом я приостановилась, чтобы отдышаться, и услышала все тот же грубый голос. Надо было сразу рявкнуть на нее в ответ, тогда она давно была бы уже дома. А так женщина все кричала и кричала мне вслед и никак не могла успокоиться.

Таким голосом кричала одна преподавательница у Ийки на танцах – года два я пыталась водить ее на хореографию. Но, несмотря на прекрасную природную растяжку и музыкальность, Ийка совершенно равнодушно относилась к занятиям. Однажды я пришла чуть пораньше и услышала, как ее преподавательница, энергичная женщина лет сорока пяти, вдруг взвыла за дверью: «Стоять! Всем стоять по стойке смирно! Рты свои закрыть! Навсегдааа!» Если бы голос был не такой страшный, не напоминал бы рев раненого бегемота, это звучало бы даже смешно.

Ийка вышла тогда с занятия бледная, напряженная, прижалась ко мне, и я решила больше не водить ее на танцы, где под прелестную музыку Шопена просят навеки закрывать рты и вытягиваться по стройке «смирно». Через пару лет мы встретили эту преподавательницу, она узнала Иечку, посетовала, что та перестала ходить на танцы, и рассказала, что сама нашла теперь хорошую работу в закрытом фитнесцентре. Глядя на улыбающуюся, спокойную женщину, мне трудно было поверить, что именно изза нее Ийка перестала ходить на танцы, которые ей поначалу так нравились.

Есть родители, которые считают, что детишкам полезно с малых лет привыкать к жестокости жизни и даже хорошо, если встречаются такие преподаватели. Ребенок, который научился спокойно пережидать крики и ругань учителей, не погибнет, как нежный оранжерейный цветочек, от первого дуновения промозглого ветерка. Мне же почемуто кажется, что дети, вынужденные терпеть жестокость и грубость родителей или преподавателей, становятся похожими на хитрых, злых зверьков, действительно умеющих пережидать страшные минуты, закрыв глаза, напрягая все свое маленькое закаленное тельце и ненавидя, истово ненавидя и воспитателя, и весь мир – враждебный, лживый, несправедливый.

Обход занял у меня часа три, сегодня я старалась не пускаться в подробные разговоры с мамами и бабушками. Как только разговор плавно переходил на дурные привычки мужа или на подорожание электричества, я показывала сумку с карточками и помахав на прощание своему очередному сопливому пациенту, быстро уходила дальше.

Я звонила и звонила Грише, и, слава богу, один раз он всетаки снял трубку. Задумчиво и тихо ответил мне почти на все вопросы, и я несколько успокоилась.

Было уже около семи часов вечера, когда у меня остался один только вызов. Вернее, даже не вызов, а адрес. Ведь меня никто к Владику не вызывал. Я взглянула на себя в стекло киоска с газетами… Так. А что, собственно, гонит меня туда? Только ли бедный маленький мальчик, еще один бедный мальчик… Мальчик и правда тронул мою душу. А зачем я тогда посмотрела, как выгляжу? Я иногда по несколько дней причесываюсь и мажусь кремом не глядя в зеркало, не подкрашиваюсь вовсе и совершенно не интересуюсь, как при этом выгляжу… Благо светлые, слегка вьющиеся от природы волосы, доставшиеся мне от мамы, всегда создают впечатление некой, очень приблизительной прически. Изящная блондинка, милая и невредная, – просто мечта любого мужчины. Идет сейчас эта мечта одна, в невероятно потрепанной шубейке, похожей на двенадцатилетнего эрдельтерьера, и сама себе не очень нравится.

Вот, наверно, в чем моя беда и ошибка: я никогда себе не нравилась. Когда мне говорили: «Ты такая тоненькая!», я слышала: «Ты такая худосочная…» Когда делали комплимент моим серым глазам, я присматривалась к ним и обнаруживала, какие же они невыразительные и неяркие… Я всегда хотела быть выше, крупнее, иметь тело, говорить так, чтобы меня было слышно. Я хотела быть какойто другой, не такой, как родилась. Почему? Мне не хватало родительской любви в детстве?

Мама очень любила папу, всегда, сколько я помню себя и их. Родители были сами по себе, любящие друг друга, нежные, дружные, как ниточка за иголочкой, а я – сама по себе. Они отправляли меня в лагерь, а сами ехали отдыхать в санаторий. Они оставляли меня дома, а сами шли в консерваторию. Они укладывали меня спать пораньше, как положено, чтобы я могла выспаться перед школой, а сами долго сидели и увлеченно о чемто говорили за стеной. Я слов не разбирала, только лежала и слушала веселый, невероятно интересный и непонятный, словно на иностранном языке, разговор.

Нет, у меня нет обид на родителей. Они давно состарились. Я родилась поздно, мои мама с папой всегда оказывались старше родителей моих подружек. Я люблю их, навещаю, мне казалось, что я и Ийке сумела привить уважение к ним – любовь не привьешь.

Размышляя, я, наверно, не сразу услышала, как какаято женщина говорит мне:

– Александра Витальевна! Да что ж такое!..

Она обогнала меня и остановилась передо мной, так, как тормозят машину, раскинув обе руки в стороны.

– Зову, зову вас… Не узнаете? Медсестрой я у вас работала… Вера Васильна… Вспомнили?

Да, точно. Нин Иванна бастовала, когда нам полгода не платили зарплату. Это было лет десять назад. Менялись министры здравоохранения, каждый чтото пытался реформировать, то давали, то отбирали, меняли порядки, структуры, имеющие мало отношения к реальной жизни. И месяцев шесть до нас почемуто не доходила зарплата. Мне помогали родители, но я даже подумывала – не устроиться ли хотя бы нянечкой в платный садик, где зарплата стабильная…

Нин Иванна сидела на даче, и, наверно, правильно делала. Лето стояло жаркое, и бесплатно ходить на работу смысла не было. Вот тогда и появилась Вера Васильевна. Образования у нее было маловато – фельдшерица со стажем работы в военной части под АлмаАтой. Но она согласна была ждать зарплату и помогать мне, чем могла. Правда, когда в ноябре заплатили зарплату за полгода и стали платить каждый месяц, Веру Васильевну наш главврач перевел в кастелянши, а потом вообще уволил – у нее не оказалось никакой прописки на тот момент.

– Здравствуйте, Вера Васильевна, я помню вас, конечно. Как вы поживаете?

– Да как! – улыбнулась та и махнула рукой. – Никак. Нормально. Замуж вот вышла.

– Поздравляю… – я с некоторым сомнением посмотрела на свою бывшую медсестру. Хотя на самом деле ей и летто не так уж много, сорок пять – сорок семь, наверно.

– Особо не с чем, – вздохнула она. – Уже развелась. Пил новобрачный мой так, что штукатурку по ночам ходил слизывать в подъезде. Да, да! Ты не смейся. Так все горело внутри – мелом заедал. Ну, а вообще ничего. Я что тебя догнала, вас то есть… Я нетрадиционной медициной сейчас занимаюсь. У меня же все – и мать, и бабка – травы варили, шептали там, ну, понимаешь… Я тоже умею. Только раньшето все смеялись над этим, а сейчас – сама знаешь. Вот и я тоже – устроилась в центр один… – Она протянула мне листочек. – Может, так и неудобно говорить… Но если кто у тебя будет… сложный случай какойнибудь… Из деток или взрослый кто… Можешь к нам направить… Консультация бесплатно.