– Да, мама.

– Кто тебе сказал?

– Югетт Менье.

– Она с тобой в одном классе?

– Да, мама.

– Чем занимается ее отец?

– Не знаю.

– Я спрошу директоршу. Так что она тебе сказала?

– Ну, что имеешь детей со своим мужем. Что носишь их в животе. Что это длится девять месяцев.

– Да, эта девица многое знает. И ты хочешь, чтобы я поверила, что она не сказала тебе и про менструацию?

– Уверяю тебя, мама, ни разу не говорила. Я не очень-то беседую с ней.

– В сущности, нормально, что она тебе ничего не сказала, нам не слишком нравится распространяться об этом.

Это «нам», которое связывало их – Югетт Менье и ее, было невообразимо.

– Она сказала тебе, что некоторые женщины имеют детей, не будучи замужем?

– Нет, мама, не сказала.

Собственно, Югетт Менье говорила о мальчиках, она не говорила о мужьях. Оттого, что у нее был лукавый, как у ласки, вид, и оттого, что, собираясь рассказывать свои сказки, она собирала нас в самом дальнем углу двора, где нас никто не мог видеть, мы думали, что она плетет небылицы, чтобы повоображать или чтобы развеселить нас.

– Такое может случиться. Это такой страшный грех, что Господь не прощает его никогда. Женщина, совершившая такой грех, и ребенок, родившийся таким путем, будут прокляты на всю жизнь. Ты слышишь меня?

– Да, мама.

– Так что с той минуты, как у тебя появится менструация, ты никогда не должна оставаться наедине с мальчиком и тем более с мужчиной. Тебе, которой так нравится играть с мальчиками, придется контролировать себя. Должно быть покончено с этими путешествиями в лес с сыновьями Бардеда! Понятно?

– …

– Ты больше не должна будешь разрешать, чтобы к тебе прикасались или целовали в щеку. Мы все время должны будем знать, где ты и с кем. Понятно?

– …

– Если я узнаю, что, выходя из школы, ты поступаешь, как эти маленькие развратницы, встречаясь с мальчиками, которых я не знаю, предупреждаю, ты больше не будешь жить здесь. Окажешься у монашек в двадцать четыре часа.

– Почему?

– Потому… Никаких разъяснений… Нельзя разговаривать с кем угодно, надо иметь к себе уважение. Это все.

Какое потрясение! Я тем не менее осознавала важность момента и в конечном итоге гордилась тем, что наконец вникаю в тайны людей из моего окружения. Ибо, в сущности, я понимала, что она хочет сказать. Я притворялась дурочкой, чтобы разузнать побольше, мне хотелось, чтобы она поговорила со мной еще. Однако я прекрасно понимала, что есть разница между детьми простых людей и мной и что в определенном смысле не существовало такого моста, который бы нас связывал. Они были невеждами. Я видела это по тому, как они ели, говорили и даже как развлекались. В них совсем не было сдержанности. Иногда они даже дурно пахли. Мне нравились ребята с фермы, но я знала, что я не такая, как они.

Это был сеанс познания, которому мы посвятили себя, я и мать. Важный сеанс, может быть, самый важный. Она предлагала мне самые существенные детали моей незримой формы, которая любому, кто встретится со мной, сразу укажет на мою касту. Я должна была быть выдрессированной так, чтобы в любую минуту, в любых обстоятельствах мое происхождение было распознано. Умирая, играя, давая жизнь ребенку, проходя через войну, танцуя с женихом в дешевом трактире или на балу у губернатора, я должна буду носить свою невидимую форму. Она будет защищать меня, она будет помогать мне узнавать своих, а им узнавать меня, она будет внушать уважение ко мне низших.

– Мама, скажи, пожалуйста, почему дочери Генриетт ходят на пляж с мальчиками?

– Генриетт замечательная кухарка. Я могу говорить лишь одобрительные слова о ее службе. Но она растит своих детей так, как считает нужным. Это не касается ни меня, ни тебя. У работающих людей нет времени заниматься воспитанием своих детей. Впрочем, это воспитание все равно ни к чему не приведет. Позже оно может даже навредить им.

Кстати, мне совсем не понравилось бы, если бы ты приглашала этих молодых людей в наш дом. Я знаю, у тебя благородные намерения, но, видишь ли, в один прекрасный день они захотят иметь все то, что имеешь ты, а у них этого никогда не будет, и они почувствуют себя обделенными. Надо уметь быть милосердной, стараться помогать другим. Когда-нибудь ты как барышня будешь устраивать вечера, я буду приглашать на них друзей твоего возраста, а дочери Генриетт присутствовать не смогут. Понимаешь, для них это было бы совсем неподходящее место, они бы засмущались. А если они привыкнут приходить сюда, то это будет их ранить. Так что учись, моя дорогая, держать их на расстоянии, сохраняя одновременно свое благородство.

Она позвала служанку, чтобы та убрала поднос с чашками из-под чая. Мы опять остались наедине с пылающим огнем в камине. Мне нравился огонь, его пламя, искры, которые летели, подобно звездам, и угасали, ударяясь о стенки камина.

И тогда я задала нелепый вопрос. Вопрос, ответ на который я знала, хотя мне никто никогда его не давал. Но мне казалось, что этот день посвящен всевозможным разъяснениям, он должен был внести ясность во все.

– Мама, а у мусульман все так же, как и у нас?

– Разумеется, все мы равны перед Богом и подчиняемся тем же естественным законам.

– А ты будешь приглашать арабских ребят, хорошо воспитанных, скажем, сыновей шейха Бен Тукука, которые учатся в пансионе во Франции?

– У тебя дар задавать глупые вопросы. Что делать этим людям у нас? Они бы заскучали! Чувствовали бы себя не на своем месте.

Я разозлила ее. Я не умела разговаривать с ней, была неловкой, шокировала ее. Порой она вздыхала: «Мне никогда не справиться с тобой!» В кругу других, чужих при моем появлении она предупреждала: «Будьте начеку с моей дочерью, она дикий ребенок, живчик, этакая ртуть». Я чувствовала, что она волнуется, понимала, что таким сравнением она пытается предупредить мою возможную бестактность.

Серебристая ртуть, живчик. Это заставляло меня думать о сверкании косяка рыб, когда они внезапно меняли свое направление, о сверкании их серебряной чешуи. Стаи голубей на своих виражах тоже сияли, как серебро.

Все кончено, сейчас она потребует, чтобы я ушла. Вместо этого она взяла другую папиросу, зажгла ее и поудобнее устроилась в кресле. Она медленно выдыхала дым. Ее губы были совершенными, с двумя острыми гребешками на верхней губе и четкой, слегка изогнутой линией нижней.

Ее зеленые глаза смотрели задумчиво и печально. Мне была невыносима мысль, что она печалится. Если бы она разрешила хоть немного приблизиться к ней, если бы я могла ее утешить, обнять, приласкать. Но она не желала этого. Только легкие поцелуи, приветствия при встрече и прощании – ничего большего. Она напоминала мне королевских фазанов из клетки в нашем саду. Они гуляли, важные и солидные, в золотисто-каштановых капюшонах, в оперении с зеленым блеском и с золотым и бронзовым шлейфом. Мне было бы приятно потрогать их, но – берегись! – они клевались, если я подходила к ним слишком близко. Их не следовало держать на замке, может быть, из-за этого они были такими злыми. А мать, ее тоже держали под замком? Нет, конечно, она делала все, что ей нравилось, шла туда, куда хотела, знала все правила, не рисковала сбиться с пути. И если эти правила казались мне порой тюремной решеткой, то на самом деле они таковыми не были, наоборот. Она часто повторяла: «Если ты не послушаешься меня, у тебя ничего не получится». Значит, у нее получалось.