– Я хотела бы поговорить с тобой об отце. Я хотела бы рассказать тебе, как ты появилась на свет. Думаю, это поможет тебе лучше понять наш разговор и избежать ошибки, которую совершила я. Он не из нашей среды, вопреки видимости и вопреки происхождению. Он из хорошей французской семьи, без лишних претензий, правильной. Он разорвал с ней отношения еще в ранней молодости и стал жить самостоятельно. Ты знаешь, что он родом из Франции, из Ля Рошель. Но бог знает, где он скитался, пока попал сюда! Лучше не знать! Он намного старше меня, тебе это известно…

Он очень красивый мужчина, как говорится, обворожительный. Как только он попал сюда, то стал звездой города. Французский инженер, интересный собеседник, он обладал всеми качествами, чтобы понравиться, и, признаться, я была польщена, когда он попросил моей руки. Кстати, несмотря на разницу в возрасте, твои дедушка с бабушкой одобрили наш брак. Он был хорошо обеспечен, дела на заводе в то время шли успешно. Воздадим кесарю кесарево: он был мужественным человеком, свои дипломы он получал в поте лица своего, посещая вечерние курсы. В те годы, когда он был рабочим, он забыл все, чему его учили дома, поменял свои хорошие привычки на дурные. Фактически он авантюрист, но я поняла это слишком поздно. Если бы ты знала, какой наивной я была! Я не хочу говорить о нем плохо – в конце концов, это твой отец… и все же, если я говорю то, что ты сейчас слышишь, то делаю это из лучших побуждений, я хочу, чтобы ты хорошо усвоила, что, переходя в низший класс, ты обрекаешь себя на катастрофу. Ты не можешь выйти замуж за кого попало.

Черные усы над белыми зубами, высокий лоб, приглаженные черные волосы, смеющиеся черные глаза, тонкие и ухоженные руки, протягивающиеся ко мне: отец. У него трость, гетры и шляпа, которую он часто снимает широким жестом, чтобы приветствовать дам на улице. Каждый раз, когда я встречалась с ним, он был счастлив видеть меня. Очень счастлив. Он глядел на меня, прижимал со смехом к груди, был внимателен к моим движениям, моим словам. Он изучал черты моего лица: «Твой нос, глаза – такие же, как у меня! Ты похожа на меня, волчонок!» И смеялся еще громче. Когда я приходила к нему, ничего другого, кроме меня, для него не существовало. И это меня смущало.

Я ужасно боялась того послеобеденного воскресного времени, которое я должна была раз в месяц проводить с ним. Я полагала, что обедов в течение недели достаточно. Но в день, когда я осмелилась сказать матери, что мне не нравятся эти воскресные встречи, она ответила, что «таков закон, и если ты туда не пойдешь, он не будет платить мне алиментов, которые и так мизерные». Кстати, на исходе каждого из этих дней мне надлежало напоминать ему о «конверте для мамы».

В обязанности Нани входила передача власти надо мной из ее рук в руки отца. Перед тем как оставить меня у дверей отца, она все время повторяла мне наказы матери: «Не вытирайся его платками. Прикасайся к нему как можно реже. Его болезнь убила твою сестру. И не забудь попросить конверт».

В такие воскресенья он неизменно водил меня в свой теннисный клуб, где начинал партию («Твой отец замечательный игрок»), потом заходил в помещение клуба, где играл в бридж со спортивными господами, одетыми в брюки из белой фланели, рубашки «Lacoste», шотландские свитеры, где были и женщины, которых я считала слишком развязными: они клали руку ему на плечо, называли по имени и наклонялись к его уху, шепча что-то, вызывающее у него смех.

Я ненавидела это место… Я не только умирала со скуки, но и испытывала страшный стыд за то, что я дочь разведенных родителей. В кругу моей матери развод родителей был несчастьем, испытанием, своего рода героизмом считалась жизнь в разводе. В кругу же отца из-за его смеха, его холостяцких привычек, его явной склонности к женщинам это было чем-то из области скандала.

В теннисном клубе я ни с кем не разговаривала и пряталась среди деревьев за кабиной, где переодевались женщины. Когда вечерело, я не двигалась с места. Если шел дождь, я укрывалась под верандой клуба. Отец, не привыкший заботиться о детях, никогда не искал меня. Он думал, что я развлекаюсь в парке или в клубе, и считал абсолютно естественным увидеть меня у машины в момент отъезда. Садясь за руль, он неизменно заявлял мне: «Мы славно провели день, не так ли, мой волчонок?»

Когда мы приближались к дому, я произносила (каждый раз готовясь к этому на протяжении всего маршрута): «Мать просила конверт».

Он делал вид, будто совсем про это забыл, – счастье, что я напомнила, – и начинал шарить по всем карманам, хотя каждый раз находил конверт в одном и том же месте. Он протягивал его мне, смеясь: «Дорого обходятся мне дети!»

Мне не нравилось, что он произносит эту фразу, ибо я знала, что той суммы, которую он ежемесячно дает матери и которая не изменилась со дня развода, то есть с момента моего рождения, мне хватило бы лишь для покупки пары туфель.

Теперь, когда я выросла, когда разразилась война и у семьи появились проблемы с деньгами, этот пенсион постоянно ставился во главу угла.

– Если ты думаешь, что из того, что дает мне твой отец, я могу тратиться то на одно, то на другое, то на третье для тебя…

Я всегда так боялась услышать эту фразу, что никогда ничего не просила. Во время войны я носила обувь на два – три размера меньше, так что мои ноги так и остались деформированными. Было очень трудно что-либо достать, а цены на одежду были умопомрачительными. Мать, ужасаясь моему быстрому росту, констатировала с каждой сменой сезона, с каждым началом учебного года, что моя прошлогодняя одежда мне мала. Тогда она брала трубку и в моем присутствии звонила отцу. Мне она запальчиво говорила:

– Я хочу, чтобы ты была свидетелем. Мне нужны свидетели, чтобы потребовать у судьи увеличения пенсиона. Кто-то же должен сказать ему, каким страданиям я подвергаюсь. Вот ты и дашь показания, что я кручусь, как могу, одна!

Она подводила меня к телефону, набирала номер, и я слышала голос отца, искаженный аппаратом.

Сейчас я понимаю, что она сажала меня так близко, чтобы я могла слышать весь их разговор, потому что, когда я делала попытку удалиться, она возвращала меня резким жестом на место.

– Итак, твоя дочь подросла. Я не могу одевать ее на те деньги, что ты мне даешь. Ей нужно пальто, юбка, два свитера…

Они долго вели переговоры в резком тоне. Все злопамятство выходило наружу. Она упрекала его в том, что одна содержит меня. Он отвечал, что был бы счастлив забрать меня к себе насовсем. Она возражала, что только этого не хватало, что он не тот человек, которому можно доверить девушку моего возраста. Он отвечал, что это она возбудила бракоразводный процесс и из-за этого ему приходится вести холостяцкую жизнь. Она начинала плакать, что не знала о его болезни, когда выходила замуж, что, если бы знала, не сделала бы этого. Он возмущался, отвечая ей, что к тому времени он выздоровел, что эта была рана, оставшаяся от войны, что он ни в чем не виноват, что болезнь вернулась сама, и он не знал об этом. Она со стоном произносила, что умерла ее дочь. Он, уже на пониженных тонах, говорил, что любит ее, что именно потому, что любил ее, он не осмеливался сказать ей, что болен. Его мучали угрызения совести, он потерял все – старшую дочь, жену, меня, все.