— А он?

— Согласился, конечно. Он — тряпка. Но я уверяю тебя, Альбиера, когда я помру, папа женится сразу. Сейчас уже вижу в глазах нетерпенье.

Синьора Беррини устало вздохнула.

— Тебя что-то гложет, дитя?

Альбиера закрыла руками лицо.

— От женщины низкого происхожденья у Пьеро ребенок.

— Подумаешь, невидаль! Я думаю, что половина Флоренции твои незаконные братья и сестры.

— Но стыд-то какой!

— Да какой же тут стыд? Одни предрассудки. Меня от стыда отучили в ночь свадьбы. Я тоже была тогда вроде тебя. А нас после ужина целая свора вела с прибаутками в спальню. Ух, culo sporco! (Грязные жопы! — итал.)

(Синьора Беррини сказала покрепче, но во избежание склок с цензурой я не привожу перевода на русский.)

— И что же? — спросила ее Альбиера.

— Сняла с меня нянька одежду.

— Как, всю?

— А ты как ложишься в кровать? В верхнем платье?

— А папочка?

— Папочка тоже разделся. И мы с ним легли. Я была полумертвая. Все смотрят, все скалятся, слюни висят! Cani pozzelenti! (Вонючие псы! — итал.)

Альбиера не стала расспрашивать, что было дальше. Воспитанная в католическом монастыре, она привыкла смотреть на родителей с боязливым уважением и теперь, когда родная мать так неожиданно разоткровенничалась с нею, чувствовала неловкость. Однако же то, что у Пьеро есть женщина, еще и с ребенком, ее сильно мучило. Она подошла и горящим лицом уткнулась в затылок синьоры Беррини.

— Поплачь. — И синьора Беррини вздохнула. — И слезы бывают полезны, котенок. Ты книжки читала там, в монастыре, да пела, да все музицировала. Отец говорил: «Это образованье! Мы дали ей все, что могли!» Вот болван! Он мне говорил: «Ты прочти ее письма! Ведь это талант, это литература!» Зачем нам, к собачьим чертям, вообще книжки? Теперь их кто только не пишет! С ума посходили несчастные бабы! Я давеча в библиотеку зашла. Смотрю: полка классики. И — одни бабы! Донцетти, Устиноцитетти и эта… Забыла. Такая носатая. Ну, вспомню, скажу.

— Мама! Мне-то что делать? — И дочка расплакалась в голос. — Что делать? Вот сон мне сегодня приснился… Ужасный!

— Что в Соннике сказано? Ты поглядела?

— Да, Сонник! Я чуть не забыла! Вот здесь.

Альбиера быстро нашла два слова: «лошадь» и «кобыла», но Сонник давал противоположные толкования: «Видеть во сне кобылу, которую хочет оплодотворить ваш муж, значит получить неожиданное наследство от родственника, разводящего породистых лошадей на продажу. Однако не обольщайтесь: очень может случиться, что деньги достанутся не вам, а кому-то из родни, проживающей в другом городе или даже в другой стране».

И второе: «Лошадь и совокупление с нею вашего мужа означает то, что ваш муж стремится вложить неизвестные вам деньги в весьма рискованное предприятие и предпочитает сделать это, во всем советуясь с неизвестной женщиной, близкой ему не только телесно, но и духовно».

Последняя эта строка Альбиеру едва не лишила рассудка: она-то уж точно ему не близка! Швырнул же вон ложечку, чуть не убил!

— Послушай, — спросила синьора Беррини, — ну что ты, душа моя, все не родишь?

— Откуда я знаю? — И дочка вся вспыхнула. — Раз не получается! Что же мне делать?

— Без ведьмы, пожалуй, и не обойтись, — решила синьора Беррини. — Давай-ка я завтра одну приведу. Пускай разберется. А то ведь мучение сердцу: смотреть, как ты убиваешься по пустозвону!

— Мамаша, скажите! Любовь есть на свете?

Синьора Беррини задумалась.

— Какая любовь? — И махнула рукой. — Вот давеча мне рассказали историю. Жила тут у нас по соседству, в Венеции, одна престарелая парочка. Муж и жена. Он все торговал, я не помню уж чем, она занималась хозяйством. Все дети их выросли. А старики дряхлели, слабели, но, не уставая, пеклись друг о дружке. То он ей несет суп какой-нибудь вкусный: «Покушай, Марина, я сам приготовил!» То эта старуха ему ноги парит. «Джакомо, ложи свои ножки в ведро, а я подолью кипяточку! Сырая Венеция наша, зловонная! Попарь свои ножки, а я тебе пяточки маслицем смажу!» И вдруг — срок пришел: умер старый Джакомо. Еще до чумы. От каких-то болезней. Марина его схоронила спокойно. Слезиночки не проронила. Поминки, то-се, завещание, хлопоты… Потом ее видели разные люди. Сидела, спустив свои ноги в канал — ступени у них во дворце прямо в воду уходят, — на солнышке грелась. Ну, как черепаха! Прошло деньков семь. И вдруг — бах! Упала.

— Ай, ай! Утопилась?

— Зачем утопилась? Сама померла. А тело-то легкое, в воду сползло. Застряло на самой последней ступеньке. И ведьма сказала: «Джакомо позвал. Его побегла догонять. Догнала».

Синьора Беррини вздохнула.

— Пойдем-ка помолимся Деве Марии. Родить тебе надо. Вот что я скажу.

И долго молились они, долго-долго, хотя это не помешало матроне послать слугу к ведьме и очень любезно, прислужнице дьявола пообещав хорошее вознагражденье, просить к ним пожаловать утром.

В «Садах небесных корней» так объяснены особенности тогдашних представлений:

«А вам, надменные потомки, только кажется, что нынешнее время так уж сильно отличается от того, далекого, по вашим земным представлениям, времени. О, это не так. Царит в головах людей темная путаница, венчает она лбы людей, как корона. Боятся они своих призраков ложных и слов скудоумных, а эти слова ведь сами же и произносят, несчастные. Хотят, чтобы все их любили и грели в объятиях до духоты. А греть можно сердцем, отнюдь не руками. Нет места душе в человеческом теле. Желудок и производительный орган все заняли в нем. Но если вы думаете, что открыли сейчас что-то новенькое в человеке, какую-нибудь хромосому кудрявую, так вы успокойтесь: была хромосома, такая же точно, ее только звали иначе. А впрочем, какая вам разница?»

Вернемся, однако, сейчас к Катерине.

Еще целый день, вернее сказать, день и ночь они провели в винограднике. Дитя народившееся, Катерина и две этих женщины: Варвара с Инессой. Поскольку вокруг шла чума, виноградник был пуст, и грустный Ефрем, их осел, объел на холмах всю ничейную травку и развеселился. Короче сказать: небо прятало их. Оно осеняло их светом весенним, закутывало в облака. В корзинке Варвары хранилась еда. Инесса носила в холщовых мешочках запасы каких-то цветов и растений.

Был вечер. Ребенка уже покормили, горбунья пекла молодую картошку. Стояла вокруг тишина, только птицы, повысунув клювы из темных ветвей, обменивались впечатленьями дня.

— Ах, люди совсем посходили с ума! — сказала худая чернявая сойка. — Они не боятся заразы и с трупов снимают одежду и кольца с браслетами!

— Да что там одежду! Я видела дочь, которая вырвала зуб золотой из челюсти только что умершей матери! — вмешалась другая, с оранжевым клювом.