Легкий ветер заиграл листвою, и одновременно с мелодичным этим звуком появился ангел. Он был в чистой белой сорочке, босой. Лицо его было хорошим, обычным, похожим на польское или на чешское. Прозрачные светлые волосы, сзади сплетенные в косу. На правой руке средний палец заклеен давно замахрившимся пластырем.

— Прости, опоздал, — ломким басом подростка сказал он и вдруг широко улыбнулся. — Дела. Разрываюсь на части.

— Я вижу, — глазами смеясь, отозвался старик, кивнув на заклеенный палец.

— А, это! Никак не привыкну к тому, что любовь меня уже не беспокоит. Нисколько! Одна платоническая. Нелегко. И я не один таков. Весь наш набор…

— А что Гавриил?

— Ты же знаешь его! Вчера пригрозил: «Всех отправлю на землю!» Куда мне на землю? Я там пропаду.

— А про Катерину решение было?

— Не скажешь, что очень хорошие новости, однако не скажешь, что очень плохие. Пока что сын будет при ней пять годков. А может, и три. Там еще не решили.

— Всего только пять или три! А потом?

— Зависит от многого. Но ведь негоже под маминой юбкою долго сидеть!

— Но что же ребенок в пять лет понимает?

— Да все понимает! Характер ребенка уже к трем годам до конца сформирован. Но ты не спеши: есть такие ребята, что им и до старости лет только с соской за нянькину ручку гулять по бульвару.

— Так что мне сказать ей?

— А это — как хочешь. Пока у нее есть пять зим и пять весен. Пускай не печалится: время — не птица, летит, да не быстро. Подрезаны крылышки.

Кивнул старику и пошел. Легкий, юный, с серебряной лютнею в правой руке.

В эту же ночь Альбиере, жене нотариуса Пьеро да Винчи, приснился неприятный сон. Проснувшись и посмотрев в окошко, она увидела, как по улице ползла телега, наполненная мертвыми телами. Белоглазый негр управлял ею. Альбиера плотно задвинула шторы и сразу пошла в кабинет, взялась снова за рукоделие. Она вышивала к рождению мужа подушку со львом и котенком. История эта ей очень нравилась: какому-то льву прямо в клетку забросили котенка, чтобы этот лев его съел, но лев его так полюбил, что не съел, а сразу же удочерил, и котенок ему стал на свете дороже всего. Решила она вышить так: лежит лев, к груди прижимая котенка. Над ними — цветущая яблоня. Очень красиво. А главное, прямо за душу берет. Еще намекнуть нужно мужу, что он и есть этот лев, а она, Альбиера, — пушистый котенок. Вздохнув, Альбиера взялась за иголку и вспомнила, что уже две недели сидит она дома и в гости не ходит. Опять-таки муж запретил по причине еще не утихшей чумы. При этом он сам выходил куда хочет. Ей даже и не сообщал и не спрашивал, тем более и не жалел, что она в свои восемнадцать сидит сиднем дома и воет от скуки. И сны стали сниться ужасные: все время какие-то звери и дети, к тому же худые, голодные, грязные. В последние дни начал муж поговаривать, что нужно поехать к отцу, навестить. К тому же взять денег за проданный клевер. Когда Альбиера ему возразила, что время сейчас вовсе не для поездок, муж сразу взорвался, швырнул в нее ложечкой, а после ушел, хлопнув дверью. Вернулся под утро и спал у себя. Вообще-то семейная жизнь их шла бурно, как лодка по сильным волнам: то бросит под самое небо, то шваркнет об айсберг и сплющит все днище. Как все молодые, красивые женщины, она не хотела признать одного: что, может быть, он ее и разлюбил. Да как разлюбил? А вот носик припудрить? А платье надеть ежевичного цвета?

Вяло работая иголкой, Альбиера постепенно задремала. Бархатное шитье выпало из ее рук, она поудобнее положила голову с высокой короной прически на спинку зеленого кресла и, тихо сопя, ибо всю жизнь страдала от насморка, погрузилась в глубокий провидческий сон. Во сне Альбиера увидела мужа, который летел с дикой, бешеной скоростью на белой кобыле. Вглядевшись внимательно в эту кобылу, ревнивая женщина сразу заметила высокие женские груди и губы, такие влекущие, алые, жадные, что у лошадей таких губ не бывает. К тому же кобыла была крутозада, с кудрявою и золотистою гривой, большим животом и лукавой улыбкой.

«Беременная она, что ли? Вот дурость! Что, мало у нас лошадей не беременных?» — подумала, злясь на него, Альбиера.

Подумала и побежала за ними. Они мчались быстро, но и Альбиера летела как ветер, стремясь не отстать. В конце концов, Пьеро пришпорил кобылу и спрыгнул на землю. Кобыла развратно легла, словно женщина, и заколыхалась от тихого смеха. Смех тоже был не лошадиным, а женским, и груди ее волновались, блестели. Муж тихо лег рядом, лаская кобылу и что-то шепча ей в лохматое ухо. А дальше… Вот ужас, вот, Господи, стыд! Нотариус снял и камзол, и берет, снял кожаные шаровары, ботинки с тяжелыми пряжками старой работы, рубашку с красивым жабо и залез верхом на кобылу, вернее сказать, на брюхо кобылы. И тут Альбиера, крича и ломая прозрачные пальчики, набросилась прямо на них. Сон был отвратительным. Чувствуя запах каких-то дешевых духов, перемешанный с удушливым запахом грязной конюшни, отбрасывая от себя золотые и жесткие волосы гривы кобыльей, бедняжка хотела супруга безумного стащить с дикой лошади, но он, оскалившись, не дал ей себя оторвать, а со злобой заржал ей в лицо. Альбиера проснулась.

Закат золотил ее серое платье и туфельки на каблучках а-ля рюсс.

— К чему эта чушь? — простонала она.

И бросилась в библиотеку. Библиотека семьи да Винчи располагалась, кстати, на третьем этаже дома, рядом с кабинетом хозяина. Пользуясь отсутствием мужа, Альбиера быстро перерыла все бумаги на его письменном столе и наткнулась на странный документ:

«В случае моей кончины и кончины отца моего синьора да Винчи завещаю треть моего состояния синьору Веротти, живописцу и золотых дел мастеру, с тем, чтобы синьор Веротти вырастил на полученные от моей семьи деньги ребенка, прижитого мною от женщины низшего сословия Катерины Абдуллаевой, и дал бы ему образование, приличествующее…»

На том документ обрывался. Ловя тщетно воздух сухими губами, она опустилась на мягкий ковер, полученный мужем в приданое.

— Какая же гадость! — Она задрожала. — А я ему верила! Лучшие годы ему отдала! Красоту! Непорочность! Подушку, вон, шью подлецу и мерзавцу! А он разбазаривает наследство! Каким-то цыганкам и ихним ребенкам! Ну, ты же припомнишь меня, мой голубчик! — Она закусила губу. — Ты припомнишь!

В библиотеке Альбиера мигом отыскала Сонник и, прижимая его к груди, спустилась вниз, в гостиную. В гостиной сидела неожиданная гостья — синьора Беррини, родная мамаша обманутой женщины.

— О мама! — сказала тогда Альбиера. — Мужчины бывают хоть сколько-нибудь порядочными или все негодяи?

— Все без исключенья, — ответила кротко синьора Беррини, откалывая с поседевших волос лиловую ленту. — Мигрень целый день. Где вы воду берете? В колодцах опасно. Ее, говорят, отравили евреи.

— Нам воду привозят. А я не слыхала про то, что евреи опять баламутят…

— Такое отродье. Не могут не гадить. Но наши им не уступают! Шпана отовсюду сбежалась: и с юга, и с севера. Одних сицилийцев, вон, — тьмы, тьмы и тьмы. Решили, что, если здесь все перемрут, одни они и уцелеют. А значит, дома, огороды, все мануфактуры и все предприятия достанутся им. Я сказала отцу: «Когда я умру, все сожги, утопи. Но чтобы им всем ничего не досталось!»