«Смотри — я здесь, я слушаю!» — сказала я, как будто так было необходимо — и слабый вздох действительно достиг моих ушей.

Я всё ещё не могла разобрать ни слова, и продолжала стоять в неподвижности.

«Ты и вправду пришла, — произнёс далёкий голос — но ты не знаешь меня. Ты любишь, и это правда, но любишь не меня — ибо не знаешь, кто я. Хуже того — в тот день, когда ты узнаешь меня, ты устрашишься меня.»

Из самых глубин своего естества я уверяла в обратном.

В голосе как будто появилась краткая вспышка жизни, и мне почти показалось, что я увидела некий образ. Но иллюзия в тот же миг исчезла.

«Нет, нет, я сейчас не могу в это поверить, — услышала я, и если бы я только могла передать вам печаль этих слов! — Как ты можешь любить меня, не зная меня?»

«Испытай меня.» — сказала я.

И снова я почувствовала какую-то радость у невидимого существа, но и эта радость испарилась, подобно первой.

«Приди сюда в час ночи, когда будет холодно, и лишь змеи будут танцевать здесь. Раз ты этого желаешь — я испытаю тебя, но да будет тебе известно: я не верю в твои силы.»

Можете ли вы представить себе моё разочарование? Но я всё же была восхищена этим оскорблением, как восхищалась и бессилием.

«Прошлой ночью, пока всё вокруг спало, ты показал мне свои раны, — сказала я кротко, — и твой поцелуй обжигает меня и сейчас. Нужен был бы ты мне, если бы не показал себя?»

Кто-то усмехнулся совсем рядом со мной, и зелёная лягушка совершила неожиданный пируэт. Ветви старого дуба содрогнулись, и маленькая птичка, потревоженная ими, перелетела в другое место.

«Многие вещи кажутся иными ночью, — сказал Господин, к которому я взывала, — и я порой позволяю себе выйти на променад. Но истинно лишь то, что не перестаёт быть истиной.»

Эти слова успокоили меня, и я почувствовала себя бесконечно маленькой перед этой огромной сущностью, наполнявшей каждое сказанное ей предложение бесконечным достоинством. Я вся являла собой безмолвное смирение.

«Тогда я буду ждать тебя здесь, этой ночью, ровно в час.» — щекотали мои уши эти последние слова.

Я облокотилась на грубый ствол дуба, ибо была настолько переполнена очарованием, что хотела позволить ему проникнуть во все мои мышцы, все мои органы. Так вода проникает в губку, не оказывающую ей сопротивления.

Прошли долгие пятнадцать минут. Я всё ещё была неподвижна, прилепившись к стволу дуба, когда предо мной остановилось грациозное животное, державшееся на изящных ногах и покрытое гладкой короткой шерстью. В глазах зверя, похожих на прекрасные орехи миндаля, сияла милая насмешка.

«Что ты делаешь? — казалось, говорили эти глаза. — В этот час твоё место — не здесь.»

И правда — у людей есть свои обиталища среди скал, из которых они строят дома. Человек — враг диких и свободных зверей, для которых он являет собой неволю.

Суровые стены замка моих предков звали меня обратно к моему месту.

Когда я снова проходила мимо балкона, простиравшегося над маленьким двориком, полным павлинов и гусей, моя семья уже собралась вместе для трапезы; но такова в нашем доме была свобода, дарованная завершившей своё обучение юной девушке, что никто не потревожился, увидев меня безмолвно проползающей через низкое окно, находившееся точно напротив железной лестницы. Я уже говорила, что это был северный угол замка. Не забывайте это, ибо в том есть своя важность: у севера есть своя особая магия.

Комната, в которую я вошла, была своего рода бальным залом. У стен стояли в ряд белые и золотистые стулья, и огромный рояль занимал весь южный угол.

Не было ни ковра, ни какой-либо ткани на окнах.

Из этого зала много дверей выходило в коридор, что вёл к лестнице на этаж со спальнями. Моя спальня находилась точно над залом и имела шесть окон: три к северо-востоку и три к северо-западу. На окнах были длинные тёмно-синие занавески из вышитого полотна с Украины.

Мебель была очень простой — довольно узкая кровать во внутреннем углу, крепкий комод с выдвижными ящиками, несколько стульев, маленький турецкий диван и письменный стол — проще говоря, только то, что нужно человеку, которому по большей части нечего делать.

В восточном углу, согласно православным обычаям, стояли священные иконы на традиционном треугольном столике-комоде.

Я подошла прямо к иконам и преклонила колени для молитвы.

Что такое молитва для души, привыкшей к обрядам Восточной Церкви?

Я обязательно должна сказать это явно, ибо читающие это наверняка будут католиками или, как минимум, людьми, воспитанными в католическом духе. Для них, этих предполагаемых читателей, молитва означает повиновение закону Церкви, в которой только верхушка её знает, какой цели она служит. Молитва для среднего католика — исполнение долга, чтобы взамен получить защиту или благодать от Небес.

Это не начало прямого общения с Божественностью, как у православных, воистину испивающих её суть. Это не тот акт мольбы без испрашивания, что возносит наши души и даёт нам духовный подъём без нужды даже произносить или обдумывать слова.

Наша молитва и название имеет иное. Слово «молитва», которое мы используем, означает «воздействие», и мы переживаем её как установление состояния святости, в котором, отрешившись от мирских забот, мы привлекаем к себе силу Небес.

У нас молятся, как будто поют, уносясь за край света — и это было как раз моим случаем в тот момент, о котором я говорю.

Икона, на которой я сфокусировалась во время молитвы, была из тех всем нам знакомых византийских образов, покрытых старым потемневшим серебром.

На ней был изображён святой Сергий-Чудотворец, про которого говорят, что он положил начало монашеству в России. Его лицо было едва видно, но металл его