стены, достаточно близко к моей кровати, простиравшейся на диагонали от юга к северу, до трёхпанельной раскладной ширмы, защищавшей её изголовье.

И тут я увидела остатки своего обеда на стуле.

«Кто знает — вдруг она подумает, что надо придти за ними?» — сказала я себе, и, дабы избежать столь докучливого события, я отнесла тарелку в коридор, оставив её на полу справа от двери.

Вернувшись в комнату, я привела в порядок свесившиеся с письменного стола листы бумаги. Это была полезная предосторожность — ведь при сквозняке из открытых окон стол не был достаточно безопасным местом для лирических откровений, что были доверены этим страницам.

«Я, несомненно, сожгу всё это, — подумала я почти вслух, — это всего лишь глупости, написанные ничего не знающим человеком.»

Листы бумаги исчезли в глубинах единственного ящика стола, и я отправилась обратно в кровать.

Я должна добавить одну деталь для моих читателей: в моей спальне, как и в комнате любой русской девушки хорошего традиционного воспитания, не было зеркала — поскольку считалось, что юная девушка с хорошими манерами не должна размышлять о собственной красоте. Конечно же, возле моих икон был маленький туалетный столик со скромной белой занавесью, прикрывавшей мелкие принадлежности для гигиены тела и волос — но зеркало, символ великих свобод, появилось бы там только в день моей помолвки. А в настоящее время место для него было помечено гвоздём, вбитым в тонкую дощечку, поддерживавшую занавесь на некоторой высоте над столом. На этом гвозде с самого дня Ивана Купалы висел венок из диких цветов. Его красно-золотистая лента всё ещё была на месте, среди сухих стеблей.

Перед тем, как растянуться на кровати, я распустила свои длинные медово-светлые волосы, размышляя напоследок: «Нужно очень крепко выспаться, чтобы быть бодрой сегодня ночью… ровно в час.»

Эти последние три слова завершили моё предложение, почти независимо от моей воли, и я повторила их довольно громко: «Да, ровно в час.»

И тогда я опустилась вниз на пуховую подушку.

По моему личному опыту, всегда, когда мы спим, мы видим сны, но память не всегда сохраняет картины и сцены, открывающиеся нашему духу, если нет аналогичного впечатления извне, способного принять фантастическое содержимое сна и перевести его на язык реальных (физических) возможностей.

Если бы мы могли каждый раз сохранять память о своих снах, наша жизнь была бы бесконечно богаче, ведь наше внутреннее естество, освобождённое из тюрьмы и скептицизма тела во сне, могло бы дать нашему интеллекту поле для наблюдений, полное знания, нужного для понимания Неизвестного — под которым я понимаю огромную область, где силы являются сущностями, а феномены — изящными ходами божественной игры, одновременно проявляющими сходства и различия с тем, что обычно происходит у нас перед глазами…

В этот день, день моего посвящения трагическому духу «Зла», одно особенное обстоятельство, о котором вы вскоре узнаете, позволило мне запомнить этот удивительный сон:

Вначале я видела поле, где росла одна лишь дикая трава, перемежающаяся то тут, то там редкими горками песка, и сияние чрезмерно жаркого солнца придавало им ярко-жёлтый оттенок и невыносимый для глаз блеск.

Посреди этого поля неспешно растекался ручей, и у меня было ощущение (хоть я в нём до конца и не уверена), как будто я нахожусь на каком-то корабле, с трудом проходящем через влажный песок берегов.

От усилий, приложенных мной для объяснения самой себе этой любопытной ситуации с кораблём в узком ручье, русло последнего расширилось, резко и внушительно — и неожиданное энергичное движение вытолкнуло корабль в бухту, широко развернувшуюся до ярко-голубого горизонта.

Команда и несколько пассажиров моего корабля закричали от радости, и в тот самый момент, когда я спросила себя, чему они так радуются, я увидела над горизонтом, прямо напротив нас, сияющий изумрудный диск.

У меня не было времени спрашивать себя, что это было, потому что диск уже принял форму часов, с двенадцатью делениями из сверкающего золота.

Цифра «1» особенно сильно вибрировала, как будто пылая жизнью. Она располагалась слева от «12», что означало, что эти часы идут в противоположном направлении по отношению к нашим собственным. Я сосредоточила всё своё внимание на этой странной единице, и мне показалось, что красная нить вышла из неё и закрутилась зигзагами и странными спиралями вокруг делений.

Но не успела я полюбопытствовать, куда идёт эта нить, чтобы разобрать её причудливые завихрения, как чёрная тень огромного пальца простёрлась через диск, как будто указывая на одну лишь цифру «1».

Во властном волеизъявлении этого пальца читался официальный запрет видеть всё остальное.

«Ровно в час!» — прокричала я.

И этот крик разбудил меня.

Как я могу рассказать вам, не оскорбляя вас, о той ситуации, настолько неожиданной, насколько и душераздирающей, в которой я оказалась?

Две полы моего халата висели по сторонам кровати, подобно крыльям раненой птицы. Моя сорочка была задрана до самой шеи, и мой девичий живот во всей своей наготе простирался перед взглядом молодого человека, в достаточно неловкой позе сидевшего на стуле справа от меня, где часом-двумя ранее стояла тарелка с молоком и хлебом.

Я немедленно узнала молодого Васильковского, Мишу, и, трепеща от стыда, я спрыгнула с кровати и подбежала к окну, туго завязывая халат вокруг тела.

«Какое право вы имели входить сюда? — прокричала я, оборачиваясь назад. — Кто позволил войти в мою спальню?»

Миша не двигался. У него было глупое выражение лица, на котором, под беспорядочными прядями чересчур светлых волос, отражалось замешательство и отсутствие всякой мысли.

«Выйдите отсюда… немедленно… сейчас! — сказала я раздражённо. — Если вы не пошевелитесь, я позову всех, всю семью, весь дом.»

Миша с некоторым затруднением встал. Восстановив баланс тела, с правой рукой, завёрнутой в носовой платок, он встал посреди комнаты и пробормотал с глупой улыбкой:

«Я не знаю, что вас так пугает. Я не сделал ничего плохого. Я всего лишь попал сюда случайно.»