– Не стану! – рявкнул Странник зычно, – старик попятился. –Сказано: доктора пускай лечут. А я боле не могу.

Физиономия дворцового служителя приняла испуганно-плаксивоевыражение.

– Что же я ее величеству скажу?

– Ничего не говори. Вот, передай бумажку.

Иван Сазонович послушно взял листок, покрытый размашистымикаракулями. Механически развернул, нагнулся у зажженной фары, прочел.Вымуштрованный и опытный слуга, он никогда бы так не поступил, если б некрайняя растерянность. То есть прочитать бы, конечно, прочитал (любопытно же),но потихоньку, вдали от посторонних глаз.

В записке говорилось: «Не поеду к вам бес не пущает. Бесуимя Жуковский Енарал. Пока он подле вас меня подле вас быть не могет. ОхраняйГосподь. Григорий».

Из парадной выбежала Марья Прокофьевна. Она несла овчинныйтреух, валенки, драный ватник и посох.

Помогла Страннику переобуться и переодеться. Все молчанаблюдали.

– С собой меня возьмите… Пожалуйста, – дрогнув голосом,попросила Марья. – Я не помешаю… Сзади пойду.

«Странный человек» равнодушно ответил:

– На что ты мне.

Видно было, что мыслями он уже не здесь, а где-то оченьдалеко – то ли в полях-лесах, то ли в иной Дали, вовсе недостижимой.

– Ну, бережи Господь.

Он поклонился всем по очереди, в пояс. И пошел по тротуару,отстукивая посохом. Такой же широкой, мерной поступью в свое время он отмахалтысячи верст. Теперь если и остановится, то нескоро и неблизко.

Через минуту Странника было уже не видно. В луче вились мелкиеснежинки.

Тихо плакала Марья Прокофьевна. Шепотом спорили филеры –такого случая их инструкция не предусматривала.

Камер-лакей простонал:

– Мальчика жалко. Умрет ведь мальчик… Боже ты мой, чтоделать?

Зепп дал дельный совет:

– Скорей доставьте записку во дворец. Пешком он далеко неуйдет. Если что – полиция отыщет. Главное, чтоб согласился вернуться.

– Ах ты, Господи. – Старик засуетился, даже поблагодаритьзабыл. – Заводи мотор! Едем, едем! Живее!

В гельсингфорсском поезде, в скромном, не слишком опрятномотделении третьего класса ехала не вполне обычная компания.

То есть двое-то, сидевшие спиной к движению, были самыеобыкновенные. Пожилой дядя в ватном картузе, как еще перед отбытием привалилсяк окну, так и уснул. Рядом устроился юноша-реалист с котомкой, от которойисходили аппетитные запахи (он навещал в столице тетушку и получил в дорогумассу всякой провизии). Но напротив этих двоих восседали пассажиры необычные –долговязый схимник с седой бородой и рясофорный монах, очень живой иобщительный.

Подросток глазел на человека святой жизни. На железнойдороге такой персонаж – редкость.

Тощее, видно, изможденное епитимьями и строгим постом лицоотшельника вызывало почтение, равно как и белый череп с костями, вышитый наклобуке в знак отрешения от всего мирского.

Бойкий монах уже успел сообщить, что старца зовут отцомТимофеем, что он безмолвствует, ибо дал обет неукоснительного молчания вплотьдо конца богопротивного кровопролития, а сам он, брат Алексий, приставленсопровождать схимника из тобольского скита в карельский, где братия нуждаетсяво вдохновенном наставлении. Одного старца отпустить в долгую дорогу былоневозможно, ибо он совсем не от мира сего, да и говорить ему нельзя, хоть быдаже с контролером.

– Как же он наставлять-то будет, если у него обетбезмолвствия? – заинтересовался реалист.

– Примером благой жизни.

– А-а…

Через некоторое время юноша начал доставать съестныеприпасы: домашние пирожки, курятину, вареные яйца.

– Милости прошу, – предложил славный юноша. – Только вам,наверное, не положено… Тут всё скоромное…

– Отцу Тимофею точно не положено, он в суровой схиме. А мненичего, в путешествии позволяется, – быстро сказал монах. – И господина, соседавашего, будить не следует. Вон как сладко спит.

Проворно прочтя молитву, он принялся уписывать угощение.Суровый отшельник скорбно наблюдал за суетным чревоугодием.

На Руси, да еще в дороге, как известно, молча не едят. Подтрапезу завязался обычный для нынешнего времени разговор – сначала про войну,потом, конечно, про «Гришку».

На военных событиях долго не задержались. На фронте дела,как обычно, шли очень хорошо. У реалиста с собой была утренняя газета, которуюон уже прочел и знал все новости. Наши опять дали жару немцам, измотали их вупорных оборонительных боях и ловко отошли на более удобную позицию.

А вот про Странника заспорили. Молодой человек с горячностьюсвоих семнадцати лет называл его не иначе как «бесом» и «позором отечества».Духовное лицо было менее категорично – сомневалось.

– Однако же Странник так называемый обращает ухо властителейнаших к молитве и чаянию народному, – возражал брат Алексий, жуя. – Не так ли,святый отче?

Схимник угрюмо кивал, глядя на кучку румяных пирожков.

Юноша горячился:

– Пишут про отставку командира жандармского корпусаЖуковского. Намекают, что это Гришка его свалил. Вот, послушайте: «По сведениямредакции, к отстранению от должности виднейшего деятеля охраны безопасностиприложили руку силы, которые в последнее время приобретают все большеевлияние». Это из-за цензуры так витиевато написано, но всем понятно, о комречь! Самого Жуковского шарлатан свалил! Какие уж тут «молитвы и чаяниянародные»!

– Не всему, о чем газеты пишут и люди судачат, веритьследует. – Монах строго воздел палец к потолку. – Помазаннику Божию лучшеведомо, кого приблизить к своей особе, а кого отдалить. Верно я говорю, отецТимофей?

За окном проносились заснеженные пригородные дачи,перелески, белые поля. Чтоб не ссориться, реалист перешел на новости менеезначительные: про фильму «Песнь торжествующей любви», побившую все рекордыкассы, про слониху Бимбо, родившую в зоопарке семипудового детеныша. Но всинематографе божьи люди отродясь не бывали, в зоопарке тоже, и беседапонемногу затихла.

Реалист заклевал носом и вскоре уже спал сладким юношескимсном, с трепетанием ресниц и губным причмокиванием.

– Давай, святой угодник, лопай, – шепнул монах. – Скажумальчишке, что это я всё подмел.