Поисковая группа вышла в лес. Храмов и Поляков должны былиработать со сдавшимися парашютистами.

Скоро «Паккард» и следующая за ним «эмка» с другимисотрудниками НКВД остановились возле двухэтажного каменного дома в Чкаловске.Полякова отвели в неуютный, плохо освещенной кабинет. В соседнем кабинетеустроился Храмов.

Парашютистов приводили по одному, но они были похожи:серолицые от усталости и страха, с воспаленными от бессонницы глазами. Ивопросы им задавали похожие:

– Ваши фамилия, имя, отчество?

– Место рождения?

– Где призывались в армию?

– Кто из родных жив, чем занимаются?

– С каким заданием прибыли? Где проходили подготовку?

– Кто руководил вашим обучением?

– Назовите четвертого в группе. Опишите его.

Торопились: этот четвертый, находившийся невесть где,тревожил. А ведь у него рация. Он может связаться со своим центром и сообщить,что трое его спутников исчезли, вполне возможно, перебежали к большевикам. Междутем Полякову и Храмову, ведущим допросы агентов, было с самого началапредписано: искать среди них человека, который готов был бы вести двойную игру,работать на советскую разведку, посылать немцам дезинформацию.

Возможно, эти трое просто хотели спасти свои жизни. В такомслучае их ждал только лагерь. Но у того, кто решился бы стать «двойником»,появлялся шанс другого исхода.

В углу кабинета, в котором работал Поляков, за отдельнымстолом сидел младший лейтенант Пестряков. Он вел протоколы допросов. Вообще-тоэто был неплохой парень, не злобный, не завистливый, не скрытый стукач. Если ужговорят, что сослуживцев, как и родителей, не выбирают, Поляков считал егонаименьшим злом и сначала был даже рад, что ему в помощники определили именноВиктора Пестрякова. Но сейчас Пестряков мешал, страшно мешал. Его неприкрытое,нескрываемое отвращение к людям, которые позволили врагу взять себя в плен, апотом дали согласие сотрудничать с ним, отражалось на его лице и наводило тоскуна парашютистов. Наводило их на сожаления, что поддались порыву, что сдались,что откровенничают теперь, душу выворачивают наизнанку перед энкавэдэшниками.Какой смысл, если им все равно не верят и не поверят? Используют, выкачаютсведения – да и шлепнут тут же, в Чкаловске, даже в Энск не повезут…

Они замыкались, они замолкали, они впадали в истерику.

Полякова так и подмывало выгнать младшего лейтенанта, но онне мог. Во-первых, нужен был секретарь, а кому попало такое дело не доверишь.Во-вторых, согласно жестким правилам, еще более ужесточившимся в военное время,работать с перебежчиком один на один не имел права ни один из сотрудников.Начальство боялось обратной перевербовки. В том смысле, что вдруг не мы их, аони – нас…

Приходилось терпеть Пестрякова. Все, что мог Поляковсделать, – это переставить стул, на который усаживали парашютистов, так, чтобыони не видели негодующей физиономии младшего лейтенанта.

Вообще-то судьбы этих троих складывались примерно одинаково:попали в окружение, пытались выйти, потом – внезапный налет «превосходящих силпротивника», ранение и плен. Сорваны знаки различия, снят ремень, вчера ты ещебыл солдатом, а теперь стал пленным, у которого нет ни имени, ни фамилии –только номер. Номер лагерника.

В лагерь, где держали пленных, часто приезжали вербовщики.Кто-то проповедовал господство немецкой расы над миром, пророчил скорейшееуничтожение «недочеловеков». Чтобы получить пропуск в «человеки», следовалонемедленно пойти служить фашистам. Приезжали русские из эмигрантов илидобровольно сдавшихся еще в начале войны, бывшие офицеры, призывавшие вступатьв РОА – Русскую освободительную армию. Иногда пленных просто вызывали из строянаудачу и били смертным боем – до тех пор, пока они не соглашались поступить наслужбу рейху.

В общем-то, выбор был невелик: предательство или смерть. Ну,не убьют сразу, все равно сдохнешь в этой ржавой колючей паутине, котораяоплела лагерь со всех сторон, загнешься в бараке от голода и холода, а не топодстрелят тебя из пулемета, который стоит на вышке: ствол его денно и нощносмотрит на толпу узников. Выбор был невелик, и многие соглашались. Кто-то изстраха, что убьют за отказ. Кто-то из невыносимости жизни в лагере. Кто-тоненавидел Советскую власть и готов был на все, чтобы расквитаться с ней за всеобиды, которые от нее претерпел. Обид было много, и таких, что смыть их можнобыло только кровью «жидов та коммуняков». Как правило, такие люди самисдавались в плен и служили фашистам надежней других.

«Я был бы среди них», – думал Поляков, который с самогоначала войны не переставал подавать заявления с просьбами, а потом и стребованиями послать его на фронт. Судьба их постигала та же, которая в своевремя постигла приснопамятное заявление об отправке в Испанию. Поэтому он иподумал: «Я был бы среди них!»

Почему-то вдруг стало тошно от этой мысли…

Поляков отогнал ее и продолжал слушать человека, которыйназвался Михаилом Климовичем Каменевым. Он был радистом. По фальшивымдокументам – Михаил Михайлович Фомин. Позывной – Проводник.

Никто из перебежчиков не запирался, все говорили откровенно,однако в словах этого Проводника ощущалась особая искренность. Не истерическийнадрыв, а твердость. Он рассказывал о том решении, к которому пришел он и,наверное, другие – судя по поступку его товарищей по группе, немедленно послеприземления пришедших в милицию. Решение было такое – завербоваться, чтобывыжить. Пройти обучение, быть заброшенным в советский тыл – и явиться сповинной. Может быть, поверят. Может быть, сохранят жизнь. А нет – эти людисчитали, что лучше умереть на Родине.

На Родине!..

В сталинском лагере, который они считали роднее фашистского.

Поляков за долгие годы своей жизни «в тылу врага» (так онназывал это про себя) привык отменно контролировать мимику и выражение глаз. Дауж, Пестрякову до него было далеко, как до небес.

Умереть на Родине…

Родина. Россия.

Мать-и-мачеха. Это не цветок. Это Россия!

И снова тоска, словно раскаленная игла, кольнула Полякова всердце. Та самая тоска, которая терзала его уже давно. С июня месяца. Сдвадцать второго числа.

И привычным усилием воли он вырвал эту иглу.

– Продолжайте, Проводник, – только и сказал он, и сидящийперед ним человек как должное воспринял то, что его называют не по фамилии (и,уж конечно, не по имени-отчеству), а кличкой, присвоенной ему фашистами.