уверен, что у него, как и у меня, главная линия – сохранить память, просто писать для потомства, хоть без надежды напечатать при жизни. А он:

– Зачем я буду это писать? Какая разница, что я напишу – и это будет лежать в каком-нибудь другом месте?

Да ведь понятно ему было: такую книгу невозможно печатать. Мысль об известности – видимо, сильно двигала им [Солженицын 1999: 165].

Солженицын был отчасти прав, говоря о том, что мысль об известности двигала Шаламовым, но не принимал во внимание то, что это была мысль об известности иного рода: Шаламов стремился опубликовать свои рассказы в СССР, а попадание в самиздат или в «тамиздат» такую возможность исключало, это было неприемлемо. Но и эстетически сотрудничество было невозможно, о чем Солженицын не упоминает.

Ключевым моментом, определяющим эстетическое и экзистенциальное разногласие, является отношение обоих авторов к своему опыту. Солженицын провозглашал, что опыт несвободы человека закаляет и служит предпосылкой духовного роста. Шаламов, напротив, считал, что этот опыт в нормальной человеческой жизни непригоден, он растлевает и уничтожает человеческое. Солженицын боролся с советской властью, а Шаламов – со злом, причиненным ей. Солженицын – последовательный антикоммунист и антисоветчик, в «Архипелаге ГУЛАГ» он провозглашает: «Все началось с залпа „Авроры“… Сталин шагал в указанную ленинскую стопу…» [Солженицын 1975б]. Шаламов многократно говорил о том, что у России в 1920-е годы, до наступления сталинизма, был исторический шанс осуществить, как он писал, «действительное обновление жизни», а в произведении «Вишера. Антироман» высказывался о том, что Сталин и советская власть – не одно и то же [Шаламов 2013: IV, 181].

Солженицын придерживался другой точки зрения, отвергая и революцию, и ее последствия, не отделяя Сталина от его предшественников и последователей в деле революции и установления тоталитарного режима. Он отмечал в Шаламове этот не забытый и не отвергнутый опыт:

Несмотря на весь колымский опыт, на душе Варлама остается налет сочувственника революции и 20-х годов.

Та политическая страсть, с которой он когда-то в молодости поддержал оппозицию Троцкого – видимо, не забыта и 18-ю годами лагерей [Солженицын 1999: 165].

В «Архипелаге…» А. Солженицын вступил в прямую полемику с Шаламовым, характеризуя его позицию и воспевая тюрьму:

Прав был Лев Толстой, когда мечтал о посадке в тюрьму. С какого-то мгновенья этот гигант стал иссыхать. Тюрьма была, действительно, нужна ему, как ливень засухе! Все писатели, писавшие о тюрьме, но сами не сидевшие там, считали своим долгом выражать сочувствие к узникам, а тюрьму проклинать. Я – достаточно там посидел, я душу там взрастил и говорю непреклонно:

– БЛАГОСЛОВЕНИЕ ТЕБЕ ТЮРЬМА, что ты была в моей жизни!

(А из могил мне отвечают: хорошо тебе говорить, когда ты жив остался!) Но меня останавливают: вы не о том совсем! Вы опять сбились на тюрьму! А надо говорить о лагере. Да я, кажется, и о лагере говорил. Ну хорошо, умолкну. Дам место встречным мыслям. Многие лагерники мне возразят и скажут, что никакого «восхождения» они не заметили, чушь, а растление – на каждом шагу. Настойчивее и значительнее других (потому что у него это уже все написано) возразит Шаламов: «В лагерной обстановке люди никогда не остаются людьми, лагеря не для этого созданы». «Все человеческие чувства – любовь, дружба, зависть, человеколюбие, милосердие, жажда славы, честность – ушли от нас с мясом мускулов… У нас не было гордости, самолюбия, а ревность и страсть казались марсианскими понятиями… Осталась только злоба – самое долговечное человеческое чувство»[47] [Солженицын 1975а: 310].

Шаламов много раз высказывался об отрицательном опыте лагеря: и в письмах, и в заметках, и главное – в «Колымских рассказах». В дополнение к этим широко известным и обсуждаемым заявлениям можно привести один пример из его переписки с Я. Грозденским. В письме от 23 июля 1968 года Шаламов рассказывает о том, как получил предложение от Г. Г. Регистана перевести несколько стихов неизвестного еврейского поэта. Автор стихов – инвалид войны, который провел десять лет в лагерях. При принятии решения Шаламов руководствовался тем, каким будет в этих стихах отношение к лагерному опыту:

Я разговариваю и все время думаю: если хоть строчка будет в этих стихах о благодарности за судьбу и науку, хотя бы в самой завуалированной форме, я новых стихов не возьму, откажусь. Привозят стихи. Я просматриваю то, что мне досталось (мы переводим пополам с Озеровым) и ничего «компрометирующего» не нахожу. И беру. Потом просмотрел дома. Это – поэт, божьей милостью поэт-самоучка, разбитый жизнью в лагере и войной. Трещина по сердцу, тревога, но ни строчки, ни звука, что было бы подлым, уклончивым. Вот такой герой. Весь тон обвинения скрытого, искренность, обида [Шаламов 2013: VI, 326].

В 1965 году Шаламов покинул «Новый мир», не найдя никакой поддержки главного редактора и перспектив публикации. Солженицына перестали публиковать – и он начал активно распространять свои тексты в самиздате. Записные книжки и письма Шаламова того времени еще не отражают изменения в отношении к Солженицыну, эпизод с «Архипелагом» там также отсутствует. Несмотря на то что в этот период Шаламов много рассуждал о литературе, в частности о поэтах Серебряного века и современных молодых поэтах (упоминаются Е. Евтушенко и А. Вознесенский), имя Солженицына появилось лишь в одной, уже упоминавшейся ранее записи в связи с А. Платоновым. Это могло быть связано и с тем, что после семнадцати лет лагерей Шаламов осторожен в высказываниях и особенно в записях: он редко писал о политике и не оставлял никаких следов чтения самиздата, хотя, по свидетельству С. Ю. Неклюдова, самиздат в доме читали регулярно и сам Неклюдов активно занимался его распространением. К тому же за Шаламовым еще в середине 1950-х годов было установлено наблюдение, сохранились кадры оперативной съемки и тексты донесений.

Лишь в середине 1965 года, после отказа от соавторства «Архипелага», в письме Шаламова к Г. Демидову появится довольно сдержанная, хотя еще не критическая фраза: «Тут дело таланта. Солженицын, опыт которого очень невелик, поднят наверх именно жадной силой времени» [Там же: 403].

«Эмоционально окрашенный документ»: развитие идеи

В 1960-е годы В. Шаламов записал свои главные теоретические размышления, обосновывающие его собственный метод. «О прозе», «О моей прозе» и «О новой прозе» опубликованы И. П. Сиротинской как эссе, представляют собой записи в тетрадях или выдержки из письма В. Шаламова к ней. Важно перечислить ряд текстов, посвященных исследованиям некоторых литературных сюжетов, которые уже