этих текстах важно, поскольку требовательность к рукописям на эту тему была особенно высока, имели значение и опыт автора (лагерный, в особенности колымский), и умение этот опыт художественно обобщить. Шаламов очень критично и ревниво относился к профессиональным писателям, которые высказывались на тему репрессий, например к Евгении Гинзбург, что будет рассмотрено далее. Необходимо оговориться, что обычно рецензии на «самотек» – это особый жанр, где существует канон отказа самодеятельному автору. Если сравнивать тексты Шаламова с ответами других новомирских рецензентов, то претензии, как правило, будут совпадать: плохой язык, газетность, отсутствие новизны. «Лагерные» рукописи он рассматривал и оценивал более пристально.

После публикации «Одного дня Ивана Денисовича» в редакцию «Нового мира» хлынул поток подобных рукописей, ни одна из которых не была напечатана. Одна из них – повесть И. Кандобарова «Все смертные», 1963 год. Рукопись не была рекомендована к публикации. В начале отзыва В. Шаламова следует краткий пересказ повести. Он необходим нам для понимания, к чему относятся замечания рецензента:

Повесть посвящена одной из тяжелых страниц сталинского времени – ложно оклеветанный молодой офицер подвергается побоям во время допроса, подписывает признание. Затем целый ряд лет он добивается пересмотра дела, собирает архивные справки. Этому сбору мешает чья-то опытная в подлостях рука. Пройдя целый ряд испытаний, требующих чуть ли не личного героизма, герой – больной, почти умирающий, наконец, добивается правды [Шаламов 1963а: 65].

Второй документ – рецензия на пьесу И. Куликова «Опала коммуниста», которая посвящена судьбе одной из жертв сталинского времени, также отклоненную Шаламовым:

Сюжет пьесы, состоящей из девяти сцен, таков. Во время коллективизации председатель комбеда[48] из личной мести раскулачивает его <героя. – К. Ф.> хозяйство. Семья <героя> бежит из дому. Одному из сыновей <героя> удается устроиться учиться, он хороший студент, но из-за «социального происхождения» его исключают из института, а в 1937 году сажают в тюрьму[49]. Наступает война и <герой> показывает образцы героизма на фронте. Комиссар, лично видевший героическое поведение, умирает и <герой> не получает нужных справок. Война кончается, <герой> женится и уезжает на Дальний Север. Там у него умирают дети и жена. Сослуживцы присваивают его изобретение. <героя> и здесь «разоблачают» как сына кулака. Умирает Сталин, страна готовится к XX съезду. <Герой> получает с родины бумажку об истинном своем социальном происхождении. Тот же самый персонаж, который раскулачивал когда-то <героя>, признает свою ошибку [Шаламов 1963б: 67].

Все тексты оцениваются по пяти параметрам, которые их объединяют:

– требования к языку художественного произведения, которые предъявлял рецензент Шаламов;

– требования к достоверности в художественном тексте;

– характеры героев;

– высказывания «о правде жизни и художественной правде»;

– какой должна быть проза после Колымы.

Язык художественного произведения – то, на что всегда обращает внимание Шаламов. Важно отметить, что проблема языка имеет два аспекта. К языку героев предъявляется то же требование, что и к повествованию в целом: достоверность. Поэтому, с точки зрения Шаламова, у Солженицына – исключительно сильная форма. Это достигается за счет правильной передачи лагерного языка.

Язык автора – это другая проблема, на которую постоянно обращает внимание Шаламов. В рецензии на повесть «Все смертные» (1963) он указывает на то, что язык повести очень неровен:

В ряде случаев автор во что бы то ни стало хочет говорить «красиво» и получается «прыщавая стужа», «слякотливая погода», «клеенчатое молчание». Главная проблема героев автора Куликова – они говорят друг с другом языком газетных статей, а не живой человеческой речи. Этим недостатком страдают в особенности фронтовые сцены. Диалоги героев, их поведение далеки от жизненной правды [Шаламов 1963а: 65].

В «Заметках рецензента» (1960-е) язык самодеятельных авторов подвергается критике за подражание и штампы:

Как писать? Каков должен быть современный литературный язык? Как должна выглядеть фраза современного русского языка? Короткая фраза, которой стараются пользоваться многие молодые прозаики, объявлена прогрессивным явлением русского языка. Язык «самотечных» рукописей (кроме немногих исключений) изобилует штампами [Шаламов 2013: V, 228].

И наконец, в эссе «О моей прозе» (1971) Шаламов подводит итог размышлениям о языке современной художественной прозы: главное – лаконизм, исключается любая «пестрота».

Фраза рассказа должна быть проста, все лишнее устраняется еще до бумаги, до того, как взял перо.

Вырабатывается своего рода автоматизм в том, что из бесконечного запаса, хранящегося в мозгу, отбирается в языковом смысле только то, что сможет принести пользу, никаких новых вариантов и сравнений, пестроты не возникает, – я мог бы тащить вон эту пестроту лишь как пародию [Там же: VI, 484].

Шаламов устраняет все лишнее в собственных произведениях до того, как они написаны, путем проговаривания текстов вслух. Н. Лейдерман отмечает:

У Шаламова есть немало резких высказываний насчет «беллетристики». Он порицает ее за описательность, его коробит от словесных «пустяков, погремушек», «от старых литературных людей и схем». Он считает, что расхожие художественные формы не способны освоить новый трагический опыт вроде опыта Колымы: «обыкновенные рассказы» – «опошление темы [Лейдерман: 172].

Вторая тема – достоверность. Относительно собственных произведений Шаламов повторяет, что было бы ошибкой воспринимать их как документ, мемуары, дневник. При этом достоверность должна быть абсолютной. Говоря о недостоверности, Шаламов подробно, раз за разом объясняет, как, по его мнению, должно быть «правильно». Такие же замечания были адресованы Солженицыну и Пастернаку, которым Шаламов указывал на недостоверное описание лагерного быта. При этом особенно важно, имеет ли автор лагерный опыт (Пастернак – нет) и какого рода этот опыт (у Шаламова и Солженицына он разный). Лагерь Солженицына, при всех достоинствах повести «Один день Ивана Денисовича», достоверный, хотя и

…«легкий», не совсем настоящий. Настоящий лагерь в повести тоже показан и показан очень хорошо: этот страшный лагерь – Ижма Шухова – пробивается в повести, как белый пар сквозь щели холодного барака [Шаламов 2013: VI, 276].

Шаламов продолжает, поясняя свою позицию:

…все эти мои замечания, ясное дело, не умаляют ни художественной правды Вашей повести, ни той действительности, которая стоит за ними. Просто у меня другие оценки. Главное для меня в том, что лагерь 1938 года есть вершина всего страшного, отвратительного, растлевающего [Там же].

Автору повести «Все смертные» Шаламов указывает именно на недостоверность описанного события.

В начале повести, в ее завязке – грубая ошибка. Никогда не бывало случая, чтоб на допросах подследственных били, вымогая признание, а потом отпускали домой. Всякий раз «допросам» такого рода предшествует арест [Шаламов 1963а: 65].

Автора «Опалы коммуниста» Шаламов вовсе упрекает в лубочности, настолько ненастоящими выглядят