земли, которая является чисто символическим, маркетинговым, образованием, накладываемым на естественные исторические границы с целью максимального дробления мира, возникает вопрос, каков критерий современного разделения мира вообще, – критерий, достаточный для классификации? Универсалистская марксистская теория настаивает на классовом водоразделе, согласно которому можно выделить глобализм и антиглобализм как мега-блоки стран. В этом смысле марксисты полагают Россию, ее власть и политические элиты, также принадлежащей к глобалистскому блоку, который, следуя логике интересов и договоренностей, смыкается с Западом, так что дилеммы «глобализм – антиглобализм» и «Запад – Россия» не совпадают. Россия ведь сегодня – глобальная капиталистическая страна. Однако же, такой подход, при всей кажущейся объективности и справедливости в последнее время становится всё более тенденциозным, потому что, смыкая Россию с Западом и обвиняя её в чисто западных недостатках, сторонники марксизма и коммунизма уходят в риторику русофобии, а это невольно роднит их с либералами, вынуждая создавать с последними ситуативные союзы «против современной России». Сближение с либеральными силами ставит коммунистов на службу западному капитализму: вот в чем состоит парадокс.

Антиглобалисты полагают, что ментально-цивилизационные отличия культур – это чистое Воображаемое. Они считают, что рынок использует фантазм «цивилизации» для дробления таргетинговой аудитории, в роли которой выступает весь мир, разделенный на непроницаемые символические идентичности и вымышленные пространства. Трудно не согласиться с тезисом о рыночной манипуляции отличиями. Однако же, отрицание цивилизационизма и традиционализма не приводит антиглобализм к освобождению, а заводит его обратно в глобальный мир. Поскольку Россия стоит сейчас на традиционалистской позиции, критика традиции как чего-то «отсталого» и «консервативного» приводит к критике России, критика России же, перерастая в русофобию, сближает современные левые движения с системой, против которой они борются, – с капиталистическим Западом. В этом и состоит трагический замкнутый круг либерального коммунизма, который отрицает самого себя, вновь и вновь возвращаясь в глобальную матрицу.

Видимо, здесь следует понимать разницу между механическим рыночным отличием в мультикультурализме и органической традицией в цивилизационизме. Постмарксизм не понимает, что традиция, направленная на творчество, созидание, любовь, истину, добро и красоту, является таким же избытком по отношению к потребительскому миру капитала, как и субъект, потому что материалистическая парадигма не предполагает признания за духовными ценностями, архетипами, ментальностью права на бытие, полагая их субъективными интеллигибельными конструктами. Волее того, традиция – это и есть субъектность, она растет из самости. В результате непонимания онтологии субъекта и традиции установка на позитивную бытийность провозглашается «тоталитарным», едва ли не «фашистским», жестом, от которого необходимо избавиться, потому что якобы он угнетает личность: чего стоила только философская критика онтологии присутствия М. Хайдеггера со стороны Б. Хюбнера, во многом, кстати, – абсолютно справедливая, за хайде-ггерианскую «одержимость бытием»?

Онтология бывает разной, в этическом смысле – нести или не нести благо, нести или не нести зло. Стремление избавиться от любой онтологии перерастает в полную свободу от этики, в культ пустоты, которая тут же наполняется новым тоталитаризмом. Так, современное левое движение напрямую смыкается с постструктурализмом и постмодерном, входя в глобальный цифровой мир мультикультурного капитализма, в котором неолиберализм и либертаринство соседствует с подлинными фашизмом и нацизмом. Но как раз этого, либерального фашизма, коммунизм «не замечает». В итоге имеем двойной стандарт, двойной код, переименование вещей, типичный, например, для русской и украинской версий марксизма: его сторонники не могут ответить на вопрос, что или кого они не любят больше: западный олигархизм или «отсталую» Россию, объявляемую ими частью олигархата, причем, «худшей» его частью?

Чтобы избежать полного сведения «новых левых» до «бунта на продажу» в системе глобализма, где коммунизм обслуживает капитализм, необходимо выйти из этого абсурдного круга. Для этого надо избавить традиционализм от монструозного оскала обскурантизма и консерватизма. К сожалению, эта парадигма является недооцененной, хотя именно цивилизация, лежащая в основе традиционного видения, может составить альтернативу рынку и его искусственным землям, как националистическим, так и региональным. Традиционализм не тождественен ни национализму, ни глокализму. В отличие от глокализма, цивилизационные очаги как топосы наполнены культурными архетипами, которые локальностям не свойственны. Цивилизации не зависят от рынка: это порождения естественной исторической памяти, автономные смысловые пространства. В отличие от национализма, цивилизации никогда не определяются по этносу и крови: их параметрами являются язык, смыслы, духовные ценности, образование, воспитание и культурные универсалии.

Таким образом, традиция как приобретенное и передаваемое через поколения устойчивое культурное качество не тождественна этносу и не тождественна локусу. Речь идет о трансляции культуры, о её исторической диалектике. Традиция лежит в плоскости парадигмы времени, но по вертикали центростремительного схождения может вполне ниспадать в синтагму пространства и метафизики, в архетип. Объясним подробнее. Совокупность традиций формирует цивилизационный топос – гештальт. Рефлексия цивилизации не имеет ничего общего с консервативной отсталостью мышления, с косностью и закостенелостью: наоборот, в мире, где либеральная цензура давно имеет признаки деменции, традиция превращается в революцию.

Революционный потенциал традицию раскрывается через человека: когда субъект всякий раз критически переосмысливает традицию или переживает её как личный поэтический миф, традиция «очеловечивается». Она становится живой, и мы имеем дело с прошлым, которое рождается в будущем, с будущим, которое рождается в прошлом. Так, в Ветхом Завете глаголы, фиксирующие прошедшие события, нарочно используются в форме будущего врмени, намекая тем самым на универсальность описываемого действа, его трансцендентность и вне-находимость в качестве структуры по отношению к темпоральному потоку истории. Субъект является носителем индивидуального бессознательного, основу которого составляют фантазмы, и коллективного бессознательного, основу которого составляют архетипы. Включенная в личное, интимное переживание, традиция оказывается субъектностью: разрывом с неминуемой и репрессивной диалектикой времени, радикальным разрывом с символическими цепочками и потоками, вакуумом в структуре. Так рождается консервативная революция.

Итак, если либерализм перестал выполнять функции обеспечения свободы, оппозиционный ему традиционализм взял на себя это предназначение. То, что раньше было контркультурой, становится властью или апроприируется ею. То, что раньше было властью, теперь находится в атакуемом положении контркультуры. Гегемония и оппозиция поменялись местами. Оппозицией в мире либеральной гегемонии является традиционализм. Вот почему Россия для мира – это Иное, слишком Иное, принципиальная контркультура, со всеми признаками свойственных бунту непредсказуемости, ярости и бескомпромиссной азартности. Она несет традицию как избыток, как ту естественную землю, что противостоит искусственным локусам крови, почвы, рода, этноса и рынка.

Чтобы предотвратить потенциальную возможность деградации традиционализма в репрессивные формы шовинизма, расизма, фашизма, необходимо помнить о том, что в эпоху Нового времени, в эпоху Просвещения, зарождается высокий трансцендентальный рационализм – культ просвещенного разума, открытого космосу. В его рамках слепое, эмоциональное, оргиастическое переживание традиции, перерастающее в нуминозную одержимость, – уже невозможно. Оно дополняется персонализмом, критицизмом и универсализмом, свойственными для космического Логоса. Традиция – открыта миру. Она –