Что надоело людям, как им скармливают лживую пропаганду, а на самом деле всё не так, как хотят показывать власти?

Она даже чуточку покраснела, словно пытаясь донести до меня банальную истину, а я, туполобый баран, никак этой истиной не хотел проникнуться. Ну что же, на этом и надо немного сыграть. Чувствую, что я зацепил небольшую ниточку — ведь не могла девушка ни с того ни с сего проникнуться идеей всё разрушить до основания, а затем…

— Тамар, ты вроде бы умная девушка. Ну вот посуди сама, какие там могут быть перемены? Страна закончила послевоенное восстановление, прекратила тяжелые войны в Индокитае и в Алжире, избавилась от колоний и приняла социальные законы, обеспечившие французам высокие зарплаты и пенсии. А также предоставила всевозможные льготы малоимущим, защиту от произвольных увольнений. Живи и радуйся, и к этому немало усилий приложил тот же де Голль…

— И что же, им не из-за чего было бунтовать?

— По сути не было. Ведь девяносто процентов студентов были детьми мелких и крупных буржуа. Послевоенное поколение, родители бунтарей, пережили тяжелые времена, и очень тряслись над детьми, обеспечивая их тем, чего сами были лишены в полуголодное и тревожное военное время и в годы послевоенной разрухи. Дети выросли избалованными, не привыкшими ни трудиться, ни самостоятельно мыслить, но презиравшие родителей, казавшихся им костными, дремучими, послушными такой же косной власти и архаичным правилам общежития. На подсознательном уровне молодежь не уважала родителей за проигранную французами Вторую Мировую войну, за коллаборационизм и позор Вишистского режима, за неудачные войны во Вьетнаме и Алжире…

— Ты так рассуждаешь, потому что начитался наших газет? — с едкой иронией в голосе спросила Тамара. — Вон какие речи толкаешь…

— Намекаешь, что я тоже жертва пропаганды? — хмыкнул я в ответ. — Что вижу только ту картину, которую мне показывают?

— А почему бы и нет? Что если всё не так, как есть на самом деле? Вдруг там более глубокие корни восстания?

— Конечно глубокие корни, — кивнул я. — Это восстание было смоделировано искусственно. И руководили им извне.

— Кто это руководил?

— Ты удивишься, но те самые империалисты, против которых шло движение восстания.

— Чего? Они настраивали восстание против себя же? — недоверчиво хмыкнула Тамара.

— Нет, они просто настраивали восстание. Неважно какими были лозунги. Главной целью было устроить беспорядки, раскачать общество и подвергнуть сомнению правильность поведения власти. И как видишь, они этого добились.

— Да? А мне кажется, что те студенты были как раз героями, что боролись против запрещения свободы воли.

— Тебе только так кажется, — покачал я головой. — На самом же деле они были всего лишь марионетками в чужих руках…

— Марионетками? А может им просто надоело, что их используют? Может быть, тем студентам хотелось большего от мира, который они готовились построить своими руками? Ведь в то время ухудшились условия жизни и учебы студентов. Хотя расходы государства на образование росли, из-за демографического взрыва послевоенных лет выходцам из малообеспеченных семей становилось сложнее получить высшее образование. В университетах действовали жесткие внутренние уставы. Молодежь бурлила, постоянно проходили студенческие манифестации, быстро возрастало число левацких и анархистских организаций…

— Жесткие внутренние уставы? Да это мальчикам запретили проход в женские общежития, чтобы там бордели не устраивали! — фыркнул я в ответ. — Вот им это и не понравилось. Знаешь, какой лозунг был самым популярным? «Запрещать запрещается!»

— И что? Разве это плохо? — в горячке выпалила Тамара.

— Плохо, Тамар, — кивнул я. — Если всё разрешить, то мы скатимся в варварство. Ведь запреты не на пустом месте возникают.

— Да? И на чем же тогда они возникают?

— На правилах и поведенческих мотивах. Ну чего ты головой качаешь. Вот хочешь историю? — усмехнулся я.

— Хочу, надеюсь, что поучительную, — Тамара начала ковыряться вилкой в принесенном горшочке.

— Да нет, просто история из жизни. Послали нас с товарищем Женькой Коростылевым в деревню на лето. Так как деревенские были только у меня, то и Женьку направили вместе со мной. Обоим по десять лет, оба уже хлебнули жизни с лихвой и знаем, что и как. Бабушка Ирина нас чуть ли не облизывала, а дед Матвей только хмурился, глядя, как нам по пять раз на дню покушать разогревают. Но вот понадобилось бабке в город уехать и оставила она нас с дедом на три дня. После её отъезда мы как обычно баловались перед сном, на что дед нам хмуро сказал: «Спать ложитесь! Завтрак в девять, не встанете же!» Мы махали руками, мол, встанем, мы уже большие.

— И что? — спросила Тамара, когда я прервался для воздаяния должного вкусному мясу в горшочке.

— А что? Проспали мы. Дед один раз нас разбудил, сказал, что завтрак скоро, но мы проигнорировали и продрыхли до одиннадцати. Когда же встали, то оказалось, что во всём дому еды нет, а буфет закрыт на ключ. Подпол тоже оказался заперт. На наши вопросы дед ответил, что завтрак был в девять, а мы его проспали. Ни мольбы, ни просьбы не помогли. Дед хмуро смолил дратву, он подшивал сапоги, и молча хмурился. Потом сказал, что обед будет в три. Мы тогда отпросились на речку. Всё-таки лето, жарко, хотелось искупаться. Он только пожал плечами и сказал, чтобы не опаздывали.

— А дальше?

— Дальше мы заигрались и опоздали. Пришли где-то полпятого. Понятное дело, что снова ничего на столе нет, буфет закрыт и дед хмуро выстругивает заготовку. Попытались было закатить истерику, но дед в ответ просто достал ремень и положил на стол. Желание истерить пропало, как и не бывало. Сказал, что ужин будет в семь часов. Мы тогда натрескались зеленых яблок и… не к столу будет сказано, заболели животами. Зато в семь часов были как штык, — я усмехнулся. — Тогда дед поставил гречневую кашу, я сразу стал лопать, а Женька ещё покапризничал: «Я такую кашу есть не буду. Я такую не люблю. Мне надо рассыпчатую». На это дед спокойно убрал тарелку со словами: «Завтрак в девять». Женька тут же кинулся к нему: «Деда Матвей, я же пошутил. Я съем кашу, съем!» Надо ли говорить, что мы проснулись с первой побудки и в девять уже сидели за столом?

— Да, вот так вот и дрессировали детей, — с горечью сказала Тамара. — И до сих пор