Анатолий Рыбаков писал роман на рубеже 1950–1960-х, но быт и нравы Москвы тридцатых годов воспроизведены достоверно и точно.

Свободные нравы характерны не для одной лишь столицы. И в провинциальной Елабуге 1941-го девушки, на взгляд Мура, были чересчур доступны: “Сколько же в городе (Елабуге. – С.Б.) б…! Возможно, это из-за большого количества гарнизонных солдат. Всё это ужасно мерзко. И все эти б…, они не только не вызывают во мне никакого возбуждения, но наоборот – отвращение”.271 Доступными девушками Мур брезговал, как брезговал и профессиональными проститутками во Франции.

Мур писал, что французская школа дала ему “крепкие суждения о женщинах”. Там же он познакомился с порнографическими журналами.272 В советской школе таких журналов не было, но мальчики рассказывали друг другу удивительные по своему бесстыдству истории о любовных связях с одноклассницами. Истории, вероятнее всего, вымышленные, однако Мур был достаточно наивен, чтобы им верить. Тем более он верил другу Мите, который хвастался перед Муром своими любовными приключениями. Они были весьма разнообразны – от любовной связи с учительницей немецкого до будто бы участия в настоящей оргии273. Были эти приключения на самом деле или мальчики просто бахвалились друг перед другом? Митя был старше Мура, в круг его знакомств входили студентки ИФЛИ: “Очень легко «иметь» студенток”274, – рассказывал своему другу Митя. Мур, впрочем, скоро начал в рассказах Мити сомневаться: “…но ведь это «шик» так об этом говорить, даже если это неправда”.275

Сам Мур в 1941-м похвастается, будто потерял невинность, и Митя ему поверит, хотя Мур к тому времени ни с кем еще даже не целовался. Были ли рассказы Мити более достоверны?

О своих любовных приключениях Дмитрий Васильевич не писал, но шестьдесят шесть лет спустя, в интервью корреспонденту радио “Свобода”, заметил: “…я все-таки был на четыре года[32] его (Георгия Эфрона. – С.Б.) старше, в этом возрасте это существенно. Допустим, девушки благосклонно ко мне относились”.

Состояние Мура Митя охарактеризовал французским словом: “фрустрасьен[33]”. Но и самый скромный, независтливый человек на месте Мура был бы уязвлен. Он еще девственник, а лучший друг похваляется своими победами! Только много лет спустя Дмитрий понял, что Муру тогда неплохо было бы в этом помочь. Скажем, познакомить его с девушкой, “ввести в какой-то круг”. Мур сомневался, интересен ли он сам девушкам порядочным, красивым и культурным. Ему казалось, что он, семиклассник весной 1940-го, потом – восьмиклассник, не может понравиться взрослой девушке: “Мои физические качества и разговор не в состоянии внушить интерес”.277278 Как же он ошибался!

Еще в январе или феврале 1940-го Муля Гуревич решил познакомить Мура с Майей Левидовой, семнадцатилетней младшей дочерью советского журналиста и театрального критика Михаила Левидова. Муля сказал родителям Майи: “Мур живет под Москвой, он очень там скучает. Он рисует, любит искусство, и Ваша дочка учится в художественном училище, тоже художница, я думаю, что им будет интересно вдвоем. Можно, я вам приведу его?” Родители согласились: “Конечно, пожалуйста, ради бога, пусть приходит”.279

И Муля Гуревич, и сама Марина Цветаева были рады, что Мур заведет знакомство с девушкой из такой семьи. Михаил Левидов был ярким и самобытным человеком. Философ Борис Парамонов сравнивает его с Роланом Бартом и находит в статьях Левидова “набросок той культурологии, которую развили уже во второй половине века французские новые философы”.280 Мур называл Левидова “местным Свифтом”, “очень едким и остроумным человеком с обезьяньим лицом”.281 В 1939-м как раз вышла 400-страничная книга Михаила Юльевича о Джонатане Свифте.

В двадцатые годы Левидов был большим начальником, одним из руководителей советской пропаганды: возглавлял иностранный отдел “Окон РОСТА”, заведовал отделом печати Народного комиссариата иностранных дел. Его брат Александр Тивель руководил секретариатом Зиновьева, работал секретарем Агитационно-пропагандистского отдела Исполкома Коминтерна, заведовал Иностранным отделом ЦК ВКП(б). В 1937-м Тивель был арестован и вскоре расстрелян. Его брата исключили из рядов советской номенклатуры, но пока не трогали. Левидов оставался журналистом и литератором, писал в ЖЗЛ о великих шахматистах, первых чемпионах мира Вильгельме Стейнице и Эммануиле Ласкере.

В двадцатые Михаил Юльевич много ездил по Центральной и Западной Европе. Майя родилась в Лондоне. Муру всегда были интересны советские девушки, побывавшие за границей. Жизнь за границей для него – особое отличие. Лидия Либединская, с которой Мура познакомили летом 1940-го, вспоминала, как Мур, будто невзначай, спросил, была она когда-нибудь за границей. Получив отрицательный ответ, он потерял всякий интерес к девушке.282

Мур, сам того не зная, поразил воображение Майи. Она ожидала встретить мальчика, юношу, – а к ней пришел молодой мужчина в хорошем заграничном костюме, взрослый, очень умный и привлекательный. Ему можно было дать лет двадцать пять, а не пятнадцать: “Я было ошеломлена, когда его увидела. Он действительно производит ошеломляющее впечатление, совершенно ошеломляющее”.283

Мур держался с ней легко и естественно. Когда позвали обедать, он не стал отнекиваться, как это часто делают из ложной скромности, ответил: “С удовольствием, с большим удовольствием”. Мур казался уверенным, даже самоуверенным молодым человеком без комплексов. Майю поразило, что Мур в первый же вечер спросил ее: “Скажите, а где здесь у вас туалет?” Мальчики из интеллигентных московских семей такого себе не позволяли. Она даже поделилась с матерью: “Мам, он какой-то странный, не постеснялся у меня спросить, где туалет”. На самом деле такая откровенность понравилась и самой девушке, и ее маме: “Знаешь что, он очень воспитанный человек. Ты еще не знаешь, что такое настоящее воспитание. Потому что гораздо лучше спросить, где туалет, чем сидеть и мучиться целый вечер”.284

В разговоре Мур не стеснялся спорить со взрослыми и мог легко перебить даже Цветаеву: “Вы ерунду говорите, Марина Ивановна!” Тем более он не церемонился с Майей. Попросил ее показать новую картину. Та с гордостью показала ему портрет, выполненный в реалистической манере. Мур заметил: “Скажите, а неужели вам не скучно так делать?”

Мур и Майя в 1940-м оказались будто в разных исторических эпохах. Время русского авангарда прошло. Торжествовал реализм, в особенности социалистический. В СССР от художника требовали в первую очередь умения рисовать. Прежде чем начать художественный поиск, нужно овладеть ремеслом, техникой. Какое впечатление это производило на французского интеллектуала тридцатых годов, представить несложно. “Я видел в Тифлисе выставку современной живописи – из милосердия о ней лучше было бы вообще не упоминать”285, – писал Андре Жид. Мур тоже привык к совсем другому искусству, где оригинальность идеи ценилась выше мастерства. Мастерство, собственно, ценить перестали. Поэтому Мур искренне не понимал, зачем тратить годы, выписывая скучные натюрморты. Для карикатур Георгию хватало собственного воображения и той техники, что была у него от природы. Он показал свои рисунки Майе и озадачил ее еще больше: “Знаете, у нас в художественном училище никто таких карикатур не умеет делать”. Мур воспринял это как похвалу, хотя Майя имела в виду другое: так никто не рисует, в голову никому не придет так рисовать.