Только в 1922-м американец Альберт Барнс, крупнейший в мире собиратель Ренуара и Сезанна, создаст в Филадельфии “Barnes Foundation”, но большая часть его коллекции была закрыта для публики. Музей современного искусства в Париже появится в 1961-м (хотя планировали открыть еще в 1937-м), государственный музей современного искусства в центре Помпиду – в 1977-м, а знаменитейший Музей д’Орсэ – в 1986-м!

Правда, все эти музеи богатели, постоянно пополняя свои коллекции, а советский Музей нового западного искусства новых картин не покупал. Хуже того, картины потихоньку начали распродавать за рубеж. Так, Мур в 1940-м уже не мог увидеть в Москве “Ночное кафе” Ван Гога – картину продали еще в начале тридцатых.[34] Но остались янтарные таитянки Гогена и “Голубые танцовщицы” Дега, “Кувшинки” Клода Моне и “Оперный проезд в Париже” Камиля Писсарро. “Танец” Анри Матисса еще соседствовал с его же “Музыкой”, и было трудно представить, что эти картины можно разделить между двумя музеями.[35]

В 1940-м современное искусство было уже не в чести. Время от времени разворачивались кампании по борьбе с “формализмом”, как в СССР называли модернизм. А на Западе современное искусство торжествовало. Вкусы Мура и Мити сформировались в Париже, городе художников. Эренбург писал, будто в Париже было сорок или даже шестьдесят тысяч художников и “сотни магазинов художественных принадлежностей. Целые улицы торговцев картинами. Одновременно в городе открыто до пятидесяти выставок. На больших выставках тысячи полотен. Часто на улице видишь художника перед мольбертом на складном стульчике – он пишет пейзаж. Если это на окраине, где люди проще и общительнее, позади художника толпятся прохожие, они смотрят, иногда дают советы: живопись интересует всех”296. Так что в Москву Мур приехал, уже неплохо разбираясь в современной живописи. И с удивлением узнал, что в СССР современное искусство называют формализмом. Поэтому он тут же завязал дискуссию с Майей.

Аргументы обеих сторон известны. Для человека, воспитанного на реализме, “Старый еврей с мальчиком” из “голубого периода” Пикассо очень выразителен, но цвета на картине так неестественны… Таитянская “Королева” Гогена угловата в сравнении с “Большой одалиской” Энгра и тем более с тициановской “Венерой Урбинской”. Грандиозные полотна Матисса похожи на рисунки неумелого ребенка, увеличенные многократно. Анри Руссо просто не умел рисовать (что правда, кстати). Даже “Обнаженная” и “Девушки в черном” Ренуара слегка расплываются, как на некачественных фотографиях.

Мур мог бы сказать своей подруге, что после изобретения фотографии реализм в живописи архаичен, что художники во Франции и в Америке уже нашли совсем другие пути. Но чтобы полюбить эту новую живопись, надо иначе на нее смотреть. Не знаю, мог ли Мур объяснить это Майе так же ярко, как Осип Мандельштам на страницах “Путешествия в Армению”: “Ни в коем случае не входить как в часовню. Не млеть, не стынуть, не приклеиваться к холстам. Прогулочным шагом, как по бульвару, – насквозь! Рассекайте большие температурные волны пространства масляной живописи. Спокойно, не горячась – как татарчата купают в Алуште лошадей, – погружайте глаз в новую для него материальную среду”.299

Для Мура и Мити Музей западного искусства был окном в их прошлое. Митю оно притягивало всё больше и больше. Притягивало и Мура, хотя он еще себе в этом не признавался. Как бы Мур ни убеждал себя в 1940-м, что его Франция кончилась, что ничего хорошего там нет и не будет, каждая встреча с Митей напоминала ему о Париже, а поход в музей переносил в мир современной французской культуры, к Майолю и Пикассо, к Матиссу, Сезанну, Дерену. Интересно, что русский авангард Мура не так интересовал, хотя он и знал о нем. Он даже отнесет восхищение “крайностями футуристов” к числу специфических недостатков русских людей.

Мура совершенно не интересовал Музей имени Пушкина. Кажется, он там и не бывал, хотя знал, конечно, что Музей изящных искусств основан его дедом, Иваном Владимировичем Цветаевым. Однажды они с Митей договорились встретиться рядом с этим музеем – но только затем, чтобы пойти потом на “Музыкальную историю” в кинотеатр “Востоккино”. Исторический же музей Мур просто ненавидел. В школе заставляли “тащиться в музей срисовывать всякую древнюю всячину”, “делать эти чертовские зарисовки”. Ходил несколько раз, зарисовывал, но лишь “из-под палки”. В Третьяковской галерее Мур бывал вместе с Митей[36], хотя тот жаловался, “что не переносит этой галереи и может ходить только в Музей нового западного искусства”.

Мур ходил к Майе не ради одних дискуссий о живописи и графике. Его интерес был вполне определенным: “Майя обладает маленьким ростом и изящным телом. Она, бесспорно, красивее моих остальных знакомых. Она любит одеваться и всегда хорошо одета и элегантна”, “она как-то меня наполняет свежим воздухом, чорт возьми”.300301

Муру интересно: как будет выглядеть Майя летом, в легком платье, подчеркивающем ее фигуру? Обнаженной он ее не представлял даже в своем подробнейшем интимном дневнике. Однако и весенних наблюдений за внешностью Майи хватило для просто восторженной оценки, очень редкой для Мура: “У нее высокая грудь и тело совершенное – меня оно здорово зажигает”.302 Так он мало о ком писал. Пожалуй, только на трех женщин он смотрел со столь явным вожделением: на Майю Левидову, на Марию Белкину в 1940-м и на Валю Предатько в 1941-м.

Майя знала себе цену. И много лет спустя она гордо скажет, что была красивее других девушек! Она замечала, что нравится Муру, и ничто как будто не мешало развитию их романа – а никакого развития не было. Можно сколько угодно листать порножурналы, болтать с Митей о воображаемых оргиях, но вот прикоснуться к девушке, поцеловать ее – совсем другое. Как перейти от разговоров о превосходстве Матисса над Суриковым к тому, что волнует намного больше? Мур не знал, как переменить их отношения. Он был неопытен. Ему казалось, будто женщину надо очаровывать, тратя на нее деньги и пуская пыль в глаза. А где взять столько денег? “Я не могу повелевать, направлять, а это всегда необходимо с женщинами, они этого всегда ждут…”303