Еще в 1939 году, очевидно, летом или в самом начале осени Георгий ездил из Болшево в Москву, чтобы поступить в художественную школу, но провалился на экзаменах. Подробностей мы не знаем, это было еще время “темных месяцев”. Зато знаем, что неискушенным школьникам в Болшево рисунки Мура нравились286, они напомнили им популярные антифашистские карикатуры Бориса Ефимова, которые печатались тогда в центральных газетах.

28 июня 1940 Мур пришел в Московский союз художников, показал свои карикатуры: “Там эти рисунки просмотрела зав. отделом самодеятельного сектора, много раскритиковала, сказала даже, что «извините за выражение»: некоторые вещи – кривляние”. Советскую художницу потрясло, что Мур не только не умеет, но и не хочет писать в реалистической манере, что у него вовсе нет “работ «молодого, начинающего художника»”. Она спросила: “Неужели вы никогда не хотели изобразить вашу сестру или мать?” Ответ Мура, очевидно, поставил художницу в тупик, но она всё же порекомендовала ему подготовиться к выставке “Наша Родина” и предложила приехать на подмосковную базу “самостоятельного сектора” Московского союза художников. “Так я и поеду на их базу!”, – подумал Мур. Из разговора он сделал свой вывод: “Эта женщина нельзя сказать, что культурная; что тупая в отношении искусства – это можно сказать”.287

Увы, дело было не в одной лишь этой даме. Мур хотел поступить в студию при Союзе художников. Но мальчику дали понять, что с такими рисунками в студию его не примут. Один из художников (имени Мур не называет, просто не запомнил), “чрезвычайно быстро посмотрев” его рисунки, важно заметил: надо “упорно работать”, “по крайней мере, 2 часа в день”, “работайте сами, превозмогайте трудности”. Мур даже грязно выругался (в дневнике): “Вот п…! Точно я пришел за этой морализаторско-иронически-протекционной белибердой об упорстве и трудолюбии! По крайней мере – туда я ни ногой; мне такие советы не нужны”.288

Эта неудача не сразу заставила Георгия отступиться от идеи стать художником. Имя Цветаевой открывало Муру двери известных живописцев и графиков. Карикатуры Мура видели и хвалили далеко не последние художники: уже известный в то время живописец Роберт Фальк, которого Эренбург сравнивал с Полем Сезанном, Николай Радлов, иллюстратор и карикатурист, руководитель графической секции Московского союза художников, и, наконец, Кукрыниксы – самые популярные художники-карикатуристы в СССР. Более того, иллюстратор и график Алексей Кравченко, увидев рисунки Мура, заявил, что тот уже “готовый мастер”. Это тот самый Алексей Кравченко, знаменитость не только российская, но общеевропейская, обладатель Гран-при парижской Международной выставки декоративного искусства и художественной промышленности (1925 год). Его работы еще при жизни покупала Третьяковка. Но Муру не довелось поучиться у Кравченко: Алексей Ильич умер в своей мастерской на Николиной горе 31 мая 1940 года. А остальные, по-видимому, хвалили Мура, но не собирались заниматься его обучением.

Учительницей его могла бы стать Юлия Леонидовна Оболенская. Она была знакома с Цветаевой и Сергеем Эфроном еще до революции. В те времена Юлия Оболенская была молодой, подающей надежды ученицей Бакста, Добужинского и прежде всего Петрова-Водкина. В 1940-м она делала иллюстрации к изданиям “Детгиза” и преподавала во Всесоюзном доме народного творчества им. Н.Крупской. Оболенская занималась с такими учениками, которые не знали, чем пейзаж отличается от натюрморта: “…мы стремимся помочь самодеятельным художникам правдиво отразить в своих картинах действительность и содействовать средствами искусства общественно-политическому воспитанию масс”.289 Но изменились времена – очевидно, изменились и взгляды былой ученицы Петрова-Водкина. 2 июля Мур пришел к ней на консультацию. Видимо, Юлия Леонидовна была хорошим преподавателем и умела убеждать, потому что после разговора с ней Мур не стал ругаться, а просто с горечью написал: “В каком-то смысле за последнее время я оказался «развенчанным» в своих графических талантах. В конце концов выяснилось, что фактически не было ничего такого необыкновенного, выяснилось, что я рисовал только «абстрактные карикатуры», совершенно идиотские и никчемные. Я это обнаружил слишком поздно. Но я ни о чем не жалею и никогда не жалел, вот так! Совершенно ясно, что мои карикатуры должны иметь определенный смысл и быть реалистичными. Без этого они ничего не стоят. Раньше я находил выход в абстрактности, теперь надо выбирать более трудный и «ответственный» путь. Завтра-пoслезавтра я начну писать маслом натюрморты и рисовать их карандашом, как сказала Оболенская. Мне нужно идти по совершенно иному пути, чем раньше”.290

Но переделать себя Мур не смог и в тот же день с ненавистью написал о будущем натюрморте: “Черт подери! Какая это будет видимо дрянь! Мне очень хочется быть писателем и бросить рисование и графику”.291 Мур и в самом деле сделал рисунок маслом (ненавистный ему натюрморт) и даже остался доволен своей работой: что поделаешь, “скучновато, но необходимо”. Однако продолжать заниматься живописью не захотел.

Последней попыткой найти нового учителя, что подходил бы его вкусам и склонностям, Мур обязан поэту и переводчику Александру Кочеткову, новому хорошему знакомому Цветаевой. Кочетков посоветовал Муру обратиться к Владимиру Фаворскому, бывшему ректору легендарного ВХУТЕМАСа. Кочетков договорился о встрече, и 10 июля в десять утра Мур пришел к Фаворскому. Знаменитый педагог, художник, иллюстратор, сценограф впечатления на Георгия не произвел: “Это бородатый субъект лет 60-и, на вид мямля. Он мне ничего путного не сказал. Опять сказал, что нет студий. Постарается что-нибудь найти для меня (в чем сильно сомневаюсь); сказал, что по рисункам ничего нельзя сказать; сказал, что нельзя быть только графиком и что «У нас графики занимаются живописью». Сказал, что если ничего со студией не получится, то придется мне самому заниматься (здрассте!). Я теперь твердо решил, что один заниматься не буду. Лучше поступлю в Институт западной литературы, чем корпеть, как дурак, над натюрмортами”.292 Совет ходить в музеи и делать зарисовки со статуй – обычная, заурядная и необходимая для начинающего художника работа – вызвал у Мура приступ ярости: “Вот идиоты! Никуда я не пойду!”293

Он оставляет и намерение стать художником, и на время даже перестает рисовать карикатуры. К ним он вернется позже, уже в годы войны, и они будут иметь успех. Но интересоваться современной живописью и спорить с любителями реалистического искусства, как спорил еще зимой и весной с Майей Левидовой, он не перестанет.

Рисовать так, чтобы походило на оригинал. Искусство идет за жизнью. Так Майе говорили в ее Художественном училище памяти 1905 года – или в Училище памяти искусства, как называла его Майя. Но в семнадцать лет она еще верила своим педагогам и потому горячо возражала Муру. Темпераментная и вспыльчивая, как многие южане, Майя возмущалась словами Мура. Мур стоял на своем. “Говорил Мур спокойно, несколько свысока, а иногда искренне изумляясь, вообще моей глупости изумляясь”294, – вспоминала Майя Левидова.

Майя и Мур вместе ходили в Музей нового западного искусства на Пречистенке (улице Кропоткина). В наши дни почти не осталось тех, кто видел этот легендарный музей своими глазами. Но сохранились фотографии и воспоминания. Остался в исторической памяти образ музея, опередившего свое время. Созданный сразу после революции из коллекций Ивана Морозова и Сергея Щукина, музей был уникальным собранием импрессионистов, постимпрессионистов, фовистов, кубистов, примитивистов. Даже европейская публика к ним еще не привыкла. Их называли шарлатанами чаще, чем гениями. Слава только-только пришла к этим художникам. Недавно даже картины Пикассо никто не хотел покупать. Гюстав Кайботт завещал государству свою коллекцию импрессионистов, но картины Эдгара Дега, Камиля Писсарро, Клода Моне, Эдуарда Мане сначала и принимать не хотели. Как повесить эту мазню в Лувре или в Люксембургском музее? А в 1918-м в революционной Москве появляется целый музей! В декрете, подписанном Лениным и Бонч-Бруевичем, коллекция Щукина названа исключительным собранием великих европейских мастеров, что “по своей высокой художественной ценности имеет общегосударственное значение”295. А ведь Щукин был коллекционером более смелым и радикальным, чем Морозов.