спальником и бросил его у стены. Я спал по четыре часа, открывал глаза в темноту, скатывался с матраса и, чувствуя, как холодный бетон обжигает ступни ног сквозь носки, включал все лампы. Отжимался, выпивал бутылку воды и вставал перед мольбертом. Я перестал подниматься наверх, перестал мыться, ел один раз в день, и то на ходу; еда ждала меня на подносе под дверью, часто – уже остывшая. Хотя кулинарные способности Говарда выходили далеко за рамки «достать из морозилки и сунуть в микроволновку», в том состоянии, в котором я пребывал, я бы не отличил великолепный гуляш от холодной резины.

По моим ощущениям, Говард всегда приводил Питера в одно и то же время. Приглушал свет, зажигал стеариновую свечу, которая горела дольше восковой и не дымила, и ставил перед мальчиком. У меня было часа четыре, чтобы видеть Питера сквозь прорези в маске.

Казалось, кто-то управляет моей рукой. Я понимал, что нахожусь на грани помешательства, но даже если бы захотел, уже не смог бы остановиться. А я не хотел.

Питер Бакли напомнил мне одного мальчика, Тимоти Шейфера. Если бы Тим дожил до двенадцати, то выглядел бы в точности как Питер. Но он никогда не перерастет свои семь с половиной.

Я мог бы только год писать каменную стену за ребенком; было в ней что-то от поля поспевающей ржи, что-то от стогов, что-то от вспаханной земли, что-то от холма. И где-то там – дверь: не та, сквозь которую я попал сюда, а та, сквозь которую мог выйти.

Второй раз в жизни я писал, четко осознавая – почему и для чего.

В какой-то момент я понял, что Говард мягко снимает с меня маску.

– Нет! – хрипло крикнул я и попытался удержать маску.

Но она осталась в руках Холта. Я огляделся. Питера в комнате не было. Тогда я медленно поднял взгляд на Питера на картине. Взгляд его темных глаз пристально следил за мной. На пару мгновений я разучился дышать. Затем схватил стул и занес его над полотном. Достаточно одного удара, чтобы нанести холсту непоправимый урон.

– Теперь ты понимаешь? – негромко спросил Говард; он не пытался меня остановить.

Выражение безумия постепенно сошло с моего лица, я опустил стул.

– Да, – ответил я. Никогда прежде это слово не звучало так страшно. – Понимаю.

– Как ты ее назовешь?

– У нее не будет названия.

Я не собирался мыть кисти и палитры – сегодня, завтра, вообще. Что ты делаешь, когда создаешь свою лучшую работу? Правильно, оставляешь краску сохнуть.

* * *

Я сидел на дугообразных ступенях в основании башни и смотрел на лес. Дверь за спиной открылась.

– Я подумал, тебе захочется отпраздновать.

Говард протягивал мне бутылку виски.

– Спаиваешь меня?

– Ты можешь отказаться.

Завязав пить, ты не становишься автоматически хорошим послушным парнем. Нет, ты становишься собой. А это в разы хуже, чем быть хорошим послушным парнем. Сколько можно прожить без маски? Я посещал собрания АА. Там все без масок. Послушные парни. Такие долго не живут.

Это потому, что ты слаб, Дэнни.

Я скрутил крышку негнущимися пальцами, испачканными в краске, и хорошенько приложился. Виски обжег пищевод. Господи, как же мне этого не хватало!

Волны стеклянно-морозного воздуха разбивались о меня, но алкоголь уже начал выстраивать стену, делать меня нечувствительным к холоду. Ко многим вещам. Выбил меня из колеи – в ту колею, которая мне так нравилась.

Я лишь хотел, чтобы боль ушла. И она ушла.

– Где мальчик? – спросил я безразличным голосом.

– Забудь о нем.

– Об этой жертве ты говорил?

Глаза Холта смягчились.

– Ты видишь самую жестокую часть мира, но в то же время – это его самая прекрасная часть. Идем в дом.

– Нет, я собираюсь торчать здесь, пока ад не замерзнет. К тому же мне уже гораздо теплее.

– Это ложное ощущение. С алкоголем ты замерзнешь быстрее.

– Теперь отпустишь меня?

– Ты веришь, что сможешь вернуться к прежней жизни?

Это не означало «нет». Но и «да» это не было. Он спрашивал, верю ли я, что смогу вернуться к тому, от чего уехал, и вновь стать его частью.

Так верил ли я?

– Отвези меня в бар, – буркнул я. – Хочу сконцентрироваться на пьянстве.

Взгляд Говарда утратил мягкость.

– Накинь куртку.

Для меня это звучало очень хорошо.

29

Если после просмотра сияющих картин Тёрнера, особенно его поздних работ, нужно дать глазам время привыкнуть к тусклому окружающему миру, то после моих, наоборот, – наполнить их светом, загнать темноту по норам.

Парадайс был сверкающими нитями, протянутыми в ночи. Все украшено к Рождеству. Рокотали снегоходы, вдоль дороги ползла снегоуборочная машина, кто-то прогревал двигатель, кто-то хлопнул дверцей.

Как же странно – снова оказаться среди людей, света и звуков. Звуков! Стоя на расчищенной парковке, я ощущал себя голодающим, истосковавшимся по сочному стейку. Однако этот голод был не обычным, а каким-то звериным – резким, неумолимым, почти что противоестественным. В пределах видимости были несколько привлекательных женщин, но я приехал ради одной – той самой, из зеленого стекла.

– Ну что, Холт, идем гонять девок.

– Ты женат.

– Ты куда?

– Мне надо ненадолго отлучиться. Надеюсь, нет нужды напоминать, чтобы ты помалкивал…

– Да-да, мистер Зануда. Как насчет небольшого поощрения? Я, знаешь ли, неспроста вхожу в число самых богатых ныне живущих художников.

* * *

В зеркале за барной стойкой мелькнул незнакомец.

Мои глаза и щеки ввалились, рот терялся за курчавой бородой цвета верескового меда, на лице – заживающие ссадины и синяки. Волосы касались воротника рабочей куртки, которую я одолжил у Говарда. Куртка была мне широковата в плечах и длиннее, чем должна быть подобная одежда. Под курткой – растянутый свитер, скрывавший впалый живот (такого живота у меня не было с двадцати пяти). Один из карманов брюк карго топорщился – в него я заталкивал рабочее полотенце.

В жизни не носил такого приличного костюма. Я выглядел – нет, не консервативно. А как бездомный алкаш. Или одержимый бездомный алкаш. По сравнению со мной Холт с его деревенским стилем был образчиком элегантности.

Правда, не только гигиеническая запущенность и одежда с чужого плеча вызывали ощущение, что я выделяюсь среди присутствующих. Я был враждебен, зажат, угрюм и поглощен своими мыслями. Ничего общего с тем парнем с обложки; тот тоже был обросшим, угрюмым и неразговорчивым. Но этот парень стал тем, кем парень с обложки боялся (или хотел?) стать.

Наш с Вивиан сын… если бы у нас был сын, что бы он видел? Как отец