Шлюшек. Умницы Всезнайки скучны, а Глупые Шлюшки – навязчивы, но с ними проще.

Комната никак не хотела попадать в фокус, и я совершил ошибку – закрыл глаза. Я падал снова и снова, а кровать подхватывала меня, качая все быстрее.

– О боже, – простонал я.

– Думаешь, он все еще любит тебя?

После короткой борьбы с собственными внутренностями я бросился к ведру. Отрубился я поперек спальника, на матрасе, с бородой, от которой несло кислятиной. Последнее, что запомнил, был шорох снега по оконному стеклу, исчезавшего без следа в холодной пустоте моего сердца.

32

Мне было тяжело дышать. Я лежал на животе, уткнувшись лицом в спальник. Перевернувшись на спину, вытер слюну и поморщился. Скула пульсировала, будто жаровня, на которую плеснули кровью. Смутно припоминался бар, тип, зарядивший мне в физиономию, и Холт, волочащий меня к Ведьминому дому. Мне чудилось, что он стоит у двери, и у него почему-то рога безоарового козла.

Ведро пропало.

Глухая ночь.

Я спустился на первый этаж в полной темноте. Все было промерзшим и застывшим, вода в котелке покрылась коркой льда. Подхватив с обеденного стола начатую бутылку, я покинул дом.

Я шел по свирепо скрипящему снегу, то и дело прикладываясь к виски. Алкоголь, как и анестезия, работал особенным образом: я не чувствовал боли, но ощущал соприкосновение с окружающим миром.

Сев в снег, я привалился к березе и собрался наконец дать себе замерзнуть. Подумал о шкафе для сухого вызревания мяса, где превосходные отрубы ждут своего часа. Решил сидеть здесь, пока не стану куском мороженого мяса.

Это должно походить на засыпание, как при потере крови, правда? Я терял кровь: сознание угасает, боль слабеет, свет меркнет. Спокойствие, равнодушие. Совсем не страшно. Пожалуй, в какой-то момент приходит понимание, что все, чем мы занимаемся в жизни, это ищем способ умереть получше.

Я представлял, что Утвиллер сидит рядом со мной, встряхивает тумблер с неразбавленным виски, потягивает его маленькими глотками, задерживая каждый во рту, и бормочет Роберта Бернса: «Пускай сойду я в мрачный дол, где ночь кругом, где тьма кругом…»[9]

Время от времени в тишине что-то трескалось, словно кто-то хлопал ладонями.

* * *

Я с трудом открыл глаза.

Рядом валялась пустая бутылка.

Сколько времени я пробыл в отключке? Впрочем, от плана отступать не собирался.

– Ложись-ка, на хрен, спать, девочка, – пробормотал я, вжимая голову в плечи, пряча пальцы под мышками.

Облачка дыхания покачивались в воздухе подобно кроличьим лапкам на зеркалах заднего обзора. Вдавив затылок в шершавую бересту, я начал считать. Досчитал до двухсот семидесяти восьми, когда услышал что-то. Повернул голову, открыл глаза. На один короткий страшный миг мне показалось, что там стоит отец. Я смотрел на него, и внутри меня боролось множество чувств: от генетической любви до огромной ненависти.

Я моргнул.

Это был волк.

Некоторое время мы смотрели друг на друга.

Затем волк затрусил обратно под деревья.

Наклонившись, я выблевал все выпитое в снег, пальцами снял иней с ресниц, огляделся и заметил дорожку следов, ведущую на пригорок.

* * *

Ввалившись в дом, я двинулся прямиком к очагу, где принялся раздувать едва теплящиеся угли. Дрожащими руками сунул в камин несколько поленьев. Вскоре огонь уже вовсю трещал, хлеща по древесине. Снег, налипший на ботинки, лужицами блестел на паркете. Я никак не мог согреться.

– Я видел волка, – сказал я, не оборачиваясь.

Говард бросил мне спасательное одеяло – тонкую легкую пленку с металлизированным напылением.

* * *

Стоило закрыть глаза, и я видел волков, штук пять или семь, несущихся на меня. Я на озере, спрятаться негде, поэтому просто стою и жду. Налетев, они валят меня на лед и рвут на мне одежду, один из них вгрызается мне в челюсть, что-то горячее заливает шею, хлещет за воротник. Боли нет, только ощущение, что это конец.

В другой раз здоровенный темный волк с льдисто-голубыми глазами, сомкнув челюсти на моей ноге, тащил меня по льду к чему-то, что мне никак не удавалось разглядеть. В какой-то момент я неизменно оказывался в подвале, в почерневшей, словно после пожара, тьме. И где-то там меня ждал железный каркас кровати.

Ворочаясь в спальнике, я наконец встал, обулся и постучал в дверь дальше по коридору. Говард сел в постели, включил лампу и сбросил ноги на пол – движение несколько нелепое, но не вызывающее улыбки. Так волк вываливает себя в какой-то вонючей дряни вроде падали или дерьма другого хищника: выглядит глупо, но в любой миг он может вскочить и вцепиться тебе в глотку.

Осознание, что я впервые вломился к нему без приглашения, заставило меня забыть, ради чего я здесь. Я окинул комнату ничего не упускающим взглядом. Было бы что упускать! Большие черные ботинки слегка задвинуты под кровать, джинсы сложены на стуле, тусклый блеск пряжки ремня. Никаких личных вещей, кроме книг и старых Tissot. Казарменный порядок. Где нож, пистолет, ружье?

Интересно, больничная палата, в которой он лежал, тоже была пустой, как свежевыкопанная могила? Помнил о нем кто-нибудь? Приносил цветы – что-нибудь непритязательное, но приятное вроде гербер и кустовых хризантем? А шарики и открытки с пожеланиями скорейшего выздоровления? «Старик, желаю побыстрее встать на ноги и порезать на куски того конченого алкаша». «Холлмарк» – открытки на все случаи жизни.

Я вдруг понял, что ищу ключи – что-то, что укажет на жизнь Холта вне Ведьминого дома, за пределами Хорслейка, Верхнего полуострова, Мичигана. Например, фотографии отца, матери, школьной возлюбленной, которую он тискал в кинотеатре или на заднем сиденье. Где его настоящий – не ведьмин – дом? Место, где он может закрыть глаза и медленно отойти в сон, зная, что с ним ничего не произойдет, пока он спит.

– Ты что-нибудь хотел? – холодно поинтересовался Говард.

– Не могу уснуть.

– Жди у себя в комнате.

* * *

Я сидел на краю кровати, задумчиво касаясь рубца на шее, когда появился Холт. Шел он очень прямо, в черных тренировочных брюках и мятой футболке, волосы висят вдоль лица. Высокая худая зверюга с узким лицом, застывшим взглядом умных глаз, впалым животом, молниеносными рефлексами и реакциями.

– Почему ты стукнул меня Колодой, вместо того чтобы вкатить что-нибудь? Тогда, в башне. Ведь ты знал, что в пистолете нет патронов.

Разорвав упаковку со шприцом с коротким, злым треском, Говард открыл ампулу и набрал лекарство – жест не то рассчитанно-небрежный, не то чисто автоматический.

– Я должен был выпустить пар.

– Выпустить пар? – Я смотрел на него в упор. –