счастливого вам пути, женгей. Удачи вам. Если доберетесь благополучно, поклон родному краю… людям!

Абан резко повернулся, зашагал прочь, но вдруг оглянулся.

— Как, вы сказали, зовут вашего мужа? Касымбек Едильбаев? Да?

Я кивнула ему.

12

Какой-то роящийся сумрак… Смутно проступают очертания комнаты, небольшого окна, шкафа, этажерки. Но все это неясно и зыбко. Касымбек что-то пишет, склонившись над столом. Он не оборачивается ко мне, сутулится, и я все никак не могу его разглядеть. Зачем он уткнулся в бумаги в такой темноте? Ладно, пусть пишет. Мне лень отыскать пальто и укрыться им. А в комнате становится еще холоднее и темнее. И Касымбека уже почему-то нет на прежнем месте. Там, где было окно, осталось туманное пятно…

Я очнулась и открыла глаза. Было и на самом деле темно, и только в ногах едва различимый просвет. Подо мной колючие сосновые ветки. Я сжалась в комочек, продрогшее тело затекло. Укрыться было нечем, холод мучил меня все сильнее, и я, надеясь согреться в движении, ощущая ломоту и боль в суставах, поползла к выходу и выглянула наружу.

Темный лес, показавшийся ночью таким дремучим и страшным, теперь посветлел и поредел. Я выбралась из шалаша. Предутренний холод ожег, крепко сдавил тело — зуб на зуб не попадал. Я стала бегать, прыгать, махать и хлестать себя руками. Мне удалось немного согреться, но зато ноги по лодыжку промочило росой, они стали мерзнуть, их точно в железные колодки взяло. Ждать, когда взойдет солнце, сил уже не было, и я рискнула разжечь костер. Сушняка валялось много, вскоре затеплился огонек, спокойный и чистый язычок пламени постоял, чуть-чуть колыхаясь и как бы пробуя на вкус ветки, потом быстрее и крепче стал лизать их. Повалил горьковатый дымок, хорошо стало, тепло.

С тех пор, как началась война, мне впервые пришлось ночевать одной в глухом лесу. Сколько выпало мне пережить, но сегодняшняя ночь была для меня по-особому как-то тяжела. До сих пор мы со Светой не разлучались, ночевали в небольших деревеньках, зная, что немцы не заглядывают в глухие места, идут торными большаками. Но дня три тому назад, блуждая по дорогам и тропам, мы неосторожно приблизились к деревне, стоявшей у шоссе, и вдруг увидели немецких солдат. Едва успели спрятаться за кусты и ползком добраться до леса. Дальше мы шли только глухоманью, совсем одичали, оборвались и так сильно проголодались, что Света решилась пойти в какую-то деревеньку, надеясь раздобыть там хоть чего-нибудь съестного. Она должна была вернуться вчера вечером, но вот уже развиднелось, а ее все нет. Всю ночь я не смогла заснуть, чутко прислушиваясь к каждому шороху и треску, которыми наполнена была ночь в лесу.

Меня точила тревога: «Если бы все было хорошо, Света давно бы уже вернулась, неужели что-то случилось? Или, может быть, побоялась заблудиться в темноте и заночевала там? Под настоящей крышей да еще в теплой постели… Нет, не могла она так поступить, знает, что я жду, что одна в лесу. Господи, лишь бы жива она была!»

Порой закрадывалось в душу подозрение. Может быть, она бросила меня? От меня мало пользы. Кто я ей, чтобы не решиться меня покинуть? Ну, мужья наши работали вместе, а кроме этого? Какое-то время жили по соседству, считались подругами. Но как мы могли быть подругами, если у нас все разное — и воспитание, и образование, и вся прошлая жизнь. Иногда я думала с полушутливой какой-то язвинкой, что нас уравнивало хоть немножко то, что Николай был в подчинении у Касымбека. Стало быть, я жена начальника. Но если серьезно, я никогда не ставила себя выше Светы и была благодарна за внимание и дружелюбие ко мне. Сейчас, когда с нами нет мужей, нет и прежней, казавшейся такой простой и ясной жизни.

Одно только поддерживает меня. Предки мои говорили: «Не сомневайся в человеке с добрым лицом». Лицо у Светы доброе, поэтому я сразу потянулась к ней. Одним словом, когда наши женщины начали разбредаться кто куда, мы пошли вдвоем. Вдвоем остались пытать судьбу…

Когда разбомбило поезд, мы сначала держались вместе. Шумной толпой пошли мы к начальнику станции. Он сообщил, что всем уже было известно, и волна криков, отчаянных и бессильных, заглушила все вокруг… Мост разбит, дальше ехать не на чем… Один только совет имел для нас ценность: здесь оставаться нельзя — вражеские самолеты могут налететь снова. Истерзанный, наполовину сожженный вокзал все еще дымил, по всему перрону белели листки бумаги, какие-то бланки. На шпалах лежало несколько трупов. Я запрещала себе на них смотреть и смотрела, мертвея от ужаса, на распластанного, ничком лежавшего мужчину, у которого осколком снесло половину черепа… Кровь… серовато-розовый мозг, налипший на пряди светлых волос. Дурнота накатила мягко, снизу, ноги подкосились, в глазах все померкло… Очнулась я, поддерживаемая под локти Му-сей-Строптивой и Светой.

— Ты на страсти эти не смотри. В твоем положении это опасно. Ты уж, голубушка, отворачивайся от таких ужасов, — бормотала отдышливо Муся-Строптивая.

Острый ее локоток, точно жердевая подпорка, впивался мне в бок. Нет, не слова — в них я не в состоянии еще была вникнуть — а только знакомый голос ее, крепнущий, набирающий свою прежнюю разгульную бесшабашность по мере того как я оживала, придавал мне силы, а с ними поднимался какой-то стыд за слабость свою. Я отстранила их и, пошатываясь, в обморочных сумерках еще, пошла.

— Тетеньки… Тетеньки… — услышала я голосок плачущего Шурика. — Мы же Бо-бореньку не по-похорони-ли-и. Могилку ему не вырыли-и-и.

— Не переживай, сыночек, не переживай, — попыталась успокоить его Муся-Строптивая. — Там есть наши бойцы. Они и похоронят. Обязательно похоронят, ты даже не думай.

Я оглянулась — мы заметно удалились от станции. Пламени не было видно, но дым все еще валил густо. Люди двигались на восток, проползло несколько машин, доверху груженных вещами с детьми, женщинами и мужчинами, сидевшими на узлах и что-то еще державшими в руках; порой проезжали мимо грохочущие телеги, но большая часть беженцев шла пешком, взвалив на себя свои узлы и чемоданы. Сразу было видно, что они не привыкли к долгому пути. Узлы их измучили, были кое-как увязаны, многие несли в руках ведра и даже чайники. Вот идет женщина с большим, одеяльным тюком на спине, бельевой корзиной в одной руке и сверкающим медным самоваром — в другой. Зачем все это? Все-таки привязчивы люди к вещам. Тащат, как самое дорогое, тащат, сами того не замечая, прежнюю свою жизнь.

Поначалу народ, отхлынув