а потом другие, бездетные, женщины. Но меня, помня о моем положении, освободили от этой обязанности.

13

К вечеру, когда густые тени легли на дорогу, перемежаемые золотистыми полосами низкого солнечного света, мы остановились в небольшой деревеньке и разбрелись, просясь на ночлег, по разным дворам.

— Эй, бабы, не вздумайте только дрыхнуть до самого обеда, — крикнула Муся-Строптивая всем на прощанье. — А то завтра ищи вас по избам. Так, что ль, Елизавета Сергеевна?

— Верно говорите, Мария Максимовна, — поспешила поддержать ее та.

— Во сколько бы нам завтра собраться? — цепко глядя на Елизавету Сергеевну, спросила Муся-Строптивая.

— Ну… в общем, конечно, пораньше.

— Значит, как только первые петухи пропоют, соберетесь на этом же месте. Это приказ Елизаветы Сергеевны. Все поняли? А кто проспит, пусть пеняет на себя. Искать не будем. Так, что ль, Елизавета Сергеевна?

— Да-да… Да-да. Соберемся пораньше, товарищи. Только не опаздывайте. Э-э, Мария Максимовна, мы с вами переночуем вместе.

Елизавета Сергеевна не хотела отпускать ни на шаг от себя Мусю-Строптивую, которую раньше боялась как огня; теперь она, прежде чем что-то сделать или сказать, глазами выспрашивала не то ее одобрения, не то разрешения.

Мы со Светой и Шуриком остановились у высокого дома, крытого не соломой, как другие, а богато — тёсом. Заметив, что мы нерешительно топчемся у калитки, со двора вышла бледнолицая, худая тетка. Наверное, хлопотала по хозяйству — на ней был передник, рукава кофты были закатаны. Она подозрительно глянула на нас глубоко посаженными глазками. Было и без нашего рассказа видно, кто мы такие и каково нам, еле стоящим на ногах, но плоское, тронутое морщинами, лицо женщины не смягчилось.

— Ладно, переночуйте седни, — неприязненно буркнула она.

Мы вошли во двор и остановились, не зная куда пройти. Рыжий мальчишка лет семи, увидев нас, застыл с разинутым ртом. Сначала он диковато оглядел меня, затем перевел взгляд на Шурика, который интересовал его больше, чем мы со Светой, но не решался к нему подойти. Хозяйка, впустив нас во двор, словно забыла о нас, пошла доить корову. Мы потоптались немного в нерешительности, затем, освободившись от поклажи, присели на лавочку у стены.

Солнце уже село, но в этих краях сумерки светлы и долги и темнеет не скоро. Не успела хозяйка подоить одну корову, как подъехал и хозяин с большим возом сена. Он оказался крепким рослым мужиком с пышными усами. Парень лет двенадцати правил лошадью; лошадь была крупная, на ее широкой спине улеглись бы два человека, таких лошадей называют «битюгами». Хозяин распахнул ворота и направил воз в дальний угол двора. Видно, беженцы были ему не в новинку. Он даже не взглянул в нашу сторону.

Молча и неприкаянно мы сидели на лавочке. Усталость навалилась великая, хорошо бы сразу лечь и уснуть, но не будешь же распоряжаться в чужом доме. Немного, наверное, найдется здесь людей, которые за всю свою жизнь испытали бы столько ужасов, сколько мы пережили за один только сегодняшний день. Не знаю, как вынесло мое сердце плач и крики Шурика возле убитого, такого маленького, даже в смерти сиротливого и беззащитного братишки: «Боря! Боренька! Мама! Мамочка!» Света оказалась сильнее меня. Она схватила Шурика, рвавшегося к брату, и унесла его подальше от страшного места.

Сейчас Шурик вроде бы дремлет. Бледно и спокойно изможденное личико его, но вдруг он, не открывая глаз, тоненько и покорно сказал:

— Тетеньки, мы ведь Бореньку не похоронили.

По улице, поднимая пыль, возвращаются с выгона коровы. Слышится их мычание, крики женщин и детей. А наша хозяйка уже начала доить вторую корову, муж ее, каждый раз вздымая на вилы почти целую копну, уже наполовину разгрузил воз.

Господи, точь-в-точь как в нашем далеком ауле. И война, и наши беды, и вражеские самолеты, перевернувшие станцию вверх дном, и смерть Бори никак не совмещались в моем сознании с этой размеренной жиз-нью. Она показалась нам чужой и какой-то потусторонней, ничем не связанной с нами.

Хозяйка, подоив корову, подпустила к ней теленка, а сама перелила молоко в большой кувшин и отнесла его в погреб. Потом разожгла в плите огонь. То входя, то выходя из дома, она даже взглядом ни разу нас не окинула. Хозяин тоже кончил выгружать сено и распряг лошадей.

— Батька, ноги лошади спутать? — спросил старший сын.

— Да нет, беженцев зараз богато, увести могут. Привяжи у дворе да сенца подкинь трошки, — ответил отец.

Поднимаясь на крыльцо, он едва заметно кивнул нам. Мы не знали — то ли пришлись не по душе хозяевам, то ли они по природе своей были людьми скупыми на радушие, но и то и другое было нам одинаково тягостно.

Только когда уже совсем стемнело, нас позвали в дом. Молча указали место за столом, и при свете керосиновой лампы хозяйка положила перед нами по куску хлеба и налила постных щей. Перед хозяином она тоже поставила глиняную миску. Похлебав немного, он взглянул на нас внимательнее, еще похлебал, вытер усы и спросил:

— Так откуда же путь держите?

Мы рассказали о себе. Узнав историю Шурика, хозяин жалостливо погладил его по голове.

— Так, так. Тяжеленько хлопчику. Мы отсюда видели, как бомбили станцию.

— Батя, и я видел. Самолеты видел, — вмешался в разговор младший сынишка. — Ой, как было интересно. Ка-ак грохнет…

Отец бросил на него сердитый взгляд, и тот мгновенно умолк.

У хозяина был длинный нос, выпуклые надбровья. К щекам, наверное, неделю не прикасалось лезвие бритвы, но рыжеватая, золотящаяся щетина не очень-то бросалась в глаза. В его огромных ручищах грубая, деревянная ложка казалась чайной ложечкой.

— Да, жалко хлопчика маленького, — глядя в стол, покачал головой хозяин. — Отец… батько твой во всем виноват. Нашо було сюда семью привозить, га?

— Откуда же ему было знать, что будет война, — тихо сказала Света.

— А почему не знал? Должон был все знать, раз охфицер.

— Мой папа не офицер, а командир, — недовольно поправил его Шурик. — В Красной Армии не бывает офицеров, — пояснил он затем, взглянув на хмурое лицо хозяина.

Слово «офицер» неприятно царапнуло слух и нам.

— А, вон оно как! А мы этого еще не успели уяснить, — усмехнулся в усы хозяин. — Теперь, гляди, так и не узнаем большевицких порядков. Говорят, ваши войска бегуть, аж пыль идет.

Он поднял глаза и посмотрел теперь откровенно — в желтых, прозрачных зрачках его гасла и вспыхивала ядовитая какая-то насмешка. Он с наслаждением смотрел на нас — двух обтрепавшихся бабенок, почти нищенок, и худенького мальца.

— Слава господу нашему, — истово