что я вижу чье-то слабое очертание – скорее намек на форму, но это было настолько много, что я боялся вдохнуть. Моргать я тоже боялся – вдруг это все исчезнет? Я даже снял темные очки.

– Что, так лучше видно? – хохотнул Генка. Он иногда надо мной подтрунивал – я всегда его прощал.

Что-то связало меня в тот миг с этим человеком на полотне. Генка описал мне его как мог, но я не узнал в нем ни себя, ни кого-то еще из знакомых лиц, которые еще жили в моей памяти. Постепенно наваждение сошло на «нет», и я вновь оказался в густой темноте. Все-таки это счастье, что я не боялся темноты в детстве, иначе давно бы сошел с ума.

Мы прошли выставку до конца и стали возвращаться. Я попросил сказать мне, когда мы вновь пройдем мимо этого портрета, но больше я ничего не увидел и не почувствовал. Только внутри поселился какой-то холодок, но не жуткий, а даже наоборот. Холодок кваса или мороженого в жаркий полдень – такой, что хочется посмаковать. Я понес его с собой по зимним городским улицам, ведомый своим другом Генкой.

Той ночью я никак не мог уснуть. Я вообще теперь плохо спал. В первые слепые годы я, наоборот, стремился оставаться в кровати подольше, потому что сны видел в картинках. Только так я действительно еще мог видеть. Но и это прошло – звуки, запахи и ощущения от прикосновений вытеснили картинки даже из моих снов. Я все позабыл. С тех пор спать мне не хотелось. Тихая ночь была почти пыткой, ведь всё, что могло бы мне помочь понять, что я еще живой, спало. Спали звуки, спали громкие запахи. Я даже не был уверен, что стены все еще на месте, – вдруг начну шарить руками, а встречу только пустоту. Страшно.

После посещения выставки я и вовсе вертелся, как волчок, на накрахмаленной простыне. Меня одолевало странное чувство в мышцах: «Нужно что-то сделать». Это и не боль, и не ломота, а как говорят, «руки чешутся». Только где-то глубоко, как будто в самих костях. И это рвение непонятно куда и непонятно зачем никак не давало мне уснуть.

Я встал с кровати, сел за стол и включил настольную лампу. Да, знаю, зачем, если я слепой? Но я поступал так всегда – заветный «щелк» делал мир вокруг меня чуть более настоящим. Лампа, скрип ножек стула по полу. Я погремел ящиками, достал стамески и чистую липовую чурку. Руки по-прежнему «чесались». Я стал водить пальцами по древесине, слушать и вспоминать. «Ш-ш-ш». Такой же шелест где-то внутри, как и на выставке, только тише.

«Есть там один, голубоглазый такой парень, ну шибко на тебя похож. У тебя такие же пронзительные глаза, Федя, такого же цвета».

«О, гляди-ка, глаза у него как у тебя, голубые. Не похож ни капельки, а глаза прямо твои».

И дерево отозвалось – подушечки моих пальцев нащупали, что вот здесь должно быть плавное углубление, тут – выпуклая линия… Да, наверное, глаза вот на этом месте…

Я взял стамеску и принялся за работу. Липа говорила со мной, подсказывая, куда прикладывать лезвие, как его повернуть и когда убрать руку. Я резал так всегда, руки создавали у меня в голове… нет, не картинку. Но какую-то форму, которую я просто понимал, хоть и не видел.

Я просидел над фигуркой неизвестного парня с портрета не больше часа, и потом дерево умолкло. Так всегда бывало – больше, чем на час работы, меня не хватало. Я просто переставал понимать, что делаю.

Перед сном, когда я щелкнул кнопкой на лампе и свет погас, я как будто заметил разницу. Смутную – один оттенок черного сменился на другой, еще более черный. Показалось.

На следующий день после работы я снова пошел на выставку, попал внутрь уже незадолго до закрытия. На этот раз один. Я запомнил дорогу и возможные препятствия и ошибся всего несколько раз. Никаких зелено-голубых пятен не появлялось, но я знал, как дойти до нужного мне портрета голубоглазого человека. А может быть, мне так казалось, а на самом деле я простаивал напротив какой-нибудь другой картины или бездумно таращился в стену, а смотрительница зала лишь посмеивалась? Этого я не знаю. Но я был уверен, что стою там, где нужно.

Пока я всматривался в свою темноту, оттуда иногда будто что-то выплывало. Я действительно рассматривал портрет, пытался запомнить его черты, чтобы воссоздать потом в дереве. На обратном пути меня всё так же преследовали световые пятна. Один раз мне даже показалось, что я вижу, как мимо меня проплыли автомобильные фары. Конечно, машину я слышал и знал, где она едет, но свет немного попал мне в глаза. Или нет?

Когда позже тем вечером я включил настольную лампу, оттенок черного сменился на более светлый. Еще более светлый, чем он был накануне. В мою голову закралась осторожная мысль, но думать ее я не решался. Пусть лучше будет так, как будто мне все кажется. И снова ровно час я провел со стамеской в руках, в беседах с деревом и воспоминаниях о неизвестном мне голубоглазом лице.

На следующий день и дни за ним я проводил свои вечера точно так же. Сперва – на выставку, после – за стол. Я стал одержимым. Но мне уже не казалось, что я начинаю видеть. Я действительно начинал видеть. Все больше становилось световых пятен, все чаще я даже немного различал цвета. Тьма отступала. Когда я шел вечерами до дома, я хохотал над проезжающими мимо машинами – фары я уже запросто различал. Мне оставалось совсем немного – чем больше я работал над фигуркой портрета, тем больше видел.

Генка заходил все реже – вернее, это я отправлял его восвояси, потому что был занят резьбой. Он бубнил и ворчал, а как-то раз сообщил мне, что без меня прочитал «Мартина Идена». И там действительно была заковырка в сюжете, но он мне ничего не расскажет. И вообще, он уже сдал книгу обратно в библиотеку. Я не возражал: вечера так выматывали меня, что после работы и всех волнений, которые я испытывал за этот час, я валился в кровать от усталости.

Наконец, пришел тот вечер, когда я понял: это мой последний час работы над фигуркой. Я уже немного различал формы предметов и людей и даже мог свободно идти по солнечной улице (но в очках – свет больно бил по отвыкшим от него глазам).