В детстве мне всегда говорили, что у меня пронзительные, яркие глаза. Как весеннее небо. В следующий раз, когда вы увидите чей-нибудь портрет с голубыми глазами, неважно где, остановитесь на минутку. Всмотритесь – быть может, это я, Федя. Быть может, нам удастся немного поговорить.

Теля, Пашка, Ленинград

Теля сладко спал, свернувшись калачиком в ворохе никчемных драных пальто, мешков и прочего тряпья. Ему что-то снилось, и даже, кажется, приятное. В прихожей вдруг загремело – покатилось по полу что-то железное, следом донеслось бранное ворчание. Теля открыл глаза – кого там принесло? Еще заспанный, он приготовился бежать, если вдруг что.

Но в полутемную комнату зашел всего лишь Пашка.

– Сам расставил ведра, сам и вляпался, – добродушно пробасил он. – Вот, смотри, чего добыл.

И он протянул Теле тяжелый газетный сверток. Оттуда потянуло холодным мясом, развернул – колбаса! Толщиной с руку, с жирком, давно он такого не жевал!

– Ешь, ешь, – ухмыляясь, сказал Пашка, – я уже такую целую съел, свезло парочку стащить у мясника. Он такой любитель клювом щелкать, грех не прибрать.

Теля, а точнее Гришка Телешов, уминал колбасу, захлебываясь слюной, быстро-быстро, набивая рот до отказа. Уже несколько дней они с Пашкой перебивались крохами. Хлипкий Теля постоянно мерз, плохо кашлял и все больше спал, забившись в кучу тряпичного хлама, – так время шло быстрее. Только вот куда оно шло, он не знал.

Пару недель назад Теля и его приятель Пашка прибыли в Ленинград с Псковщины. Добирались зайцами, прятались под лавками поездов в постоянном страхе, что в череде шелестящих и топающих по полу сапог окажутся милицейские. Тогда несдобровать: сгребут и поколотят. Но обошлось.

Теля и Пашка были беглецами – удрали из детского дома под Псковом. Пашке было уже шестнадцать. Теле – двенадцать, но почему-то по всем спискам он проходил как четырнадцатилетний. «Ну, хлипкий такой, хворый. Зато кормить много не надо», – говорили воспитатели, и действительно кормили его меньше других. Жилось там тихому Теле несладко: колотили «старшие», колотили воспитатели, даже один раз досталось от директора. Мать Тели, до того как заболеть и покинуть сына, была учительницей, а в молодости и вовсе гувернанткой у какой-то важной птицы. Так что Теля читал, писал и говорил складно, за что обычно и бывал бит. И только один Пашка за него вступался.

Колбаса закончилась быстро. Стало теплее. И хотя в разбитые окна залетал мокрый ветер августа, с набитым брюхом оно как-то лучше. Только вот живот заныл от такого изобилия.

– Спасибо, Пашка. Не придумал, чего теперь делать?

Тот в ответ угрюмо пожал плечами. Коренастый Пашка, веснушчатый и курносый, был рожден для того, чтобы смеяться и веселиться. От его улыбки всегда становилось не так страшно, а пара добрых фраз возвращала Теле надежду. Но сейчас и он поник, и казалось, будто кто-то украл и слопал солнце.

Пашка родился здесь, в Ленинграде, только тогда он еще назывался Санкт-Петербургом. Вскоре город стал Петроградом, и военные настроения ударили по семье кондитера Рихтера: полустершееся воспоминание Пашки – как его родителей под конвоем уводят прочь. На шее у него на шнурке болтался ключ – вроде от дома. Чудом он не потерял его за эти годы. Где только ни мыкался Пашка потом – и по приютам трудолюбия, и по улицам, пока его не отловила милиция. Его затолкали в холодный вагон и отправили почему-то под Псков, в детский дом. Там он и познакомился с Телей.

Приютская жизнь оказалась хуже собачьей – пока на нужды детей шла с верхов то копейка, то булка, значит, воспитатели были пригреты. Пашка слышал: где полагается семь рублей, тратят три, а четыре – в карман, где 200 граммов хлеба дают – до нужного рта доходит 50. Директор как-то взял пришедший материал, да и пошил всем своим братьям и сыновьям новые брюки. А воспитанники ходили драные, спали по трое на худом матрасе, бани не видели неделями и делили одну ложку на десяток человек. «Вот, Теля, – сказал тогда Пашка, показывая другу ключ на шнурке, – ключик есть, осталось дом найти». И они зайцами убежали в Ленинград. Но город не дал им ничего, кроме бесприютной воли, – дома своего Пашка не нашел, а там, куда было сунулся, припомнив что-то, крепко отхватил метлой от дворника. Так что они заняли одно из разграбленных и осиротевших зданий, благо таких здесь было достаточно.

– Делать-то что-то надо, – Теле теперь было сложно смотреть на поникшего Пашку. Он покрепче закутался в обрывки старого пальто – они натаскали тряпья возле какой-то прачечной.

– Я на завод было подался, так меня оттуда пинками – мол, глянь на себя, сам как чушка, и веры тебе нет. А я ведь при мастерской был на Псковщине. Да что там, – Пашка плюнул на пол, – вокруг такой бардак и заваруха, кому мы нужны.

Снаружи в прихожей снова загремело ведро – там было темно, и проскользнуть незамеченным мимо такого «звонка» было невозможно. Послышались голоса.

– А ну, дуй в угол! – Пашка замахал на Телю руками, расставил ноги пошире и сжал кулаки.

– Ох ты ж, и чего это у нас тут?

В комнату ввалилась шайка подростков – таких же оборвышей, как и сами «жильцы». Побитые, чумазые, кто с папиросой, кто с ножом за поясом.

– Смотри, ребзя, хатка-то занята! – Вперед вышел высокий и долговязый, видимо, вожак. Пашка молчал и ждал.

Пришельцы загоготали, рассредоточились и стали обходить комнату, ища, чем бы поживиться – отбрасывали ногами газеты и книги, переворачивали ящики, ворошили тряпье.

– У нас ничего нет, – пискнул из угла Теля. Пашка сверкнул на него взглядом, мол, молчи уж.

– А вот это мы сами установим. Чего это? – Вожак поднял газету из-под колбасы, понюхал. – Посмотрите-ка, какие у них тут деликатесы, на колбасах порося откармливаются!

Телю мелко затрясло. Пашка по-прежнему молчал, озираясь то на одного, то на другого, готовый драться в любой миг.

– Ну-ка, ребзя, ищи охотнее! Тут граждане на отменных харчах сидят.

– Нету у нас ничего! – прорычал Пашка. – Одну палку стащил, мы ее съели. До этого три дня ни крошки во рту. Убедитесь, что пусто, и проваливайте.

Вожак встал напротив Пашки – такой же высокий, только худой. Стал смотреть прямо в глаза – ни дать ни взять псина, вызывающая сцепиться. Казалось, он размышляет, не дать ли Пашке в морду. Не дал.

– Где колбасу стырил?

– В Сенновском лабазе на Международном. Мясник там раззява. Хочешь – иди попытай счастья. Мне не жалко.

– Ого-го, Сенновский. Наши только по Апраксиному двору шарятся, да