Хоть бы, хоть бы не согласилась! Тогда мы вернемся в Москву, и все будет как раньше. Как было еще недавно!

– Я не говорил тебе, что переезжаем из-за неё.

Смотрю на него молча.

А нафига тут что-то говорить? Все ж понятно. Мама рассказывала, что так бывает, когда мужчина влюбляется – сходит с ума, творит безумные вещи. Мама рассказывала и всегда плакала, а я – не понимал почему. Впрочем, она часто плакала, с тех пор как заболела. Даже когда я её рисовал. Или не её. Иногда – ей даже рисунки были не нужны. Она просто тянула меня к себе, гладила по волосам, а потом у неё было мокрое лицо.

И мы оба делали вид, что ничего не происходит.

Снова папа стучит пальцами по столу. Снова у него это странное лицо. Вроде не сердитое, но такое… Сложное…

– Помнишь, я говорил тебе, что никогда тебя не брошу, Антоний?

Киваю.

– Почему я это говорил?

– Потому что… – зыркаю на него исподлобья, – ты мне папа.

– Да, – он кивает, – я тебе папа. Но видишь ли, так вышло… Там в Петербурге живет твоя сестренка. И она не знает, что я – её папа.

– Как? В смысле? Ты? Как сестренка?

– Она еще мелкая совсем, – папа улыбается как-то мягко, – она тебе понравится, Тох.

– Нет!

Я звучу громко, высоко, я очень хочу, чтобы он услышал меня. Чтобы понял, что я не хочу. Не хочу никакой сестренки!

– Антон, – папа, в отличие от меня, тон не повышает, только понижает.

– Нет! – кричу снова, спрыгиваю с табуретки. – Не хочу сестренку. Она мне не нужна.

Срываюсь с места, бегу куда ноги ведут, а ведут они – в папину комнату. Потому что в моей спрятаться некуда, все свободные места завалены коробками. Зато тут можно забиться за стену из коробок в углу, скукожиться в комок, стать как можно незаметнее.

И хочется орать, хочется бить по полу руками и ногами, но это для малолеток, я к зеркалу после такого позора не подойду.

Сестренка…

Никакая она не сестренка мне!

Сестренка – это когда от мамы с папой!

А я…

Но у меня же, получается, папа-то общий…

Надолго ли…

Он будет любить сестренку. Она маленькая, миленькая – вон он как улыбался, пока про неё говорил. Она родная ему, в конце концов. А я? А я?!!

– Антоха! Ну, сколько можно!

От звучания моего голоса Антоний только сильнее забивается под одеяло и накрывается сверху подушкой. А ведь я уже третий раз захожу, чтобы поднять его с постели. Уже все дозволимые сроки подъема мы провалялись. Остались только «пипец, опаздываем, будем запрыгивать в вагон на ходу».

– Не хочу-у-у, – хнычет он и даже имеет дерзость отмахиваться от меня и руками, и ногами, – не хочу, не хочу, не хочу…

– Ага, понимаю, пять утра – это охренеть как рано для подъема, но мы обещали приехать и посмотреть квартиру.

– Это ты обеща-а-а-ал!

– Ну, хватит!

Моя жестокая расправа начинается со сдернутого одеяла. Лишенный его теплой защиты Антон скукоживается в комок и вцепляется в подушку клещом. Битва за неё занимает еще пять минут бесценного времени.

– А-а-а…

Оказавшись закинутым на плечо Антон проявляет просто удивительный бойцовский дух для человека, который неделю назад двух слов в кабинете психолога сказать не хотел. Молотит меня по спине кулачонками.

– Антоний, больно же!

Удары у моего патриция не сильные, но кулаки-то острые. Он в принципе может просто пальцами под ребра надавить, уже будет болевой прием. Спохватившись, что занесло его, Антон все-таки утихает, но пыхтит всю дорогу до ванной комнаты. А когда я зачерпываю горсть холодной воды под краном и прохожусь ладонью по кислой физиономии сына – почти взрывается.

– Я сам могу умыться!

– Дерзай, – я задираю руки к потолку, – только живее. И зубы почистить не забудь.

– Забуду, – мстительно бурчит Антон, отворачиваясь к зеркалу.

– Ну, значит, после просмотра квартиры заглянем к стоматологу, что ли!

Вижу, как передергиваются неприязненно плечики сына. Стоматологов он натурально ненавидит, иногда кажется – проще его к ним спящим доставлять.

Я побеждаю, но… Это в принципе спорно. Жужжание электрической зубной щетки доносится из ванной, только когда я дверь этой самой ванной закрываю.

Выходит Антоний недовольный своим поражением, дышит на меня мятным духом пасты с отчетливым желанием испепелить.

– Одеться помочь? – поддеваю я, указывая подбородком на стул с уже подготовленной одеждой.

– Я сам! – он шипит сквозь зубы, обиженный мой котище. Была бы шерсть на загривке – раздулся бы в огромный шар и не сдуваясь вот так бы и оделся, резкими рваными движениями.

– Все, погнали, завтракать в поезде будем.

И снова действие и противодействие. Я подталкиваю Антона к дверям, он – едва волочет ноги. А у самых дверей и вовсе вырывается и уносится в свою комнату, громко хлопая дверью.

– Антон, – окликаю я сына, – мы вчера говорили. Не получится просто саботировать. Так просто нельзя. Ты ведь сам хотел со мной поехать. Мы можем еще позвонить бабушке.

– Да иду я, иду.

Мрачный Антон открывает дверь звучным пинком. Ничего почти не изменилось – та же футболка в полоску, те же же джинсы на его кузнечьих коленках. Только сверток в руках появился – что-то громоздкое, угловатое, завернутое в голубую Антохину ветровку.

– Это что?

– Надо, – Антон зыркает на меня исподлобья, – это мамино.

Мамино. Что ж, уже утешенье. Вера была консерватором в плане игрушек, и точно не завещала сыну коллекцию ножей. Конечно, были среди её вещей, оставшихся у Антона, и те, которые нельзя было назвать игрушками, но… Опасных точно не было.

Я бросаю взгляд на часы и раздраженно кривлюсь.

Чтобы успеть на ближайший Сапсан, мне срочно нужно освоить телепортацию. А в распоряжении только машина.

В машине Антоний молчит. Драматично сидит, драматично обнимает свой сверток, совершенно душераздирающе смотрит в окно. Во время посадки так скорбно смотрит на поезд, будто это прямой рейс в преисподнюю.

– Надо было все-таки оставить тебя с бабушкой, – вздыхаю, и тут же получаю косой обвиняющий взгляд из-под светлой челки. И в руку мою Антон тут же вцепляется клещом. Будто боится, что я прямо сейчас буду реализовывать свою мысль.

Ох, черт.

Пожалуй, “будто” тут совершенно неуместно. Кажется, именно этого Антон и боится. Что уеду в Питер, встречу там дочку и не вернусь за ним.