извинялась, не то раскаивалась в своих словах, быть может, слишком жестоких и категоричных, – и правда, кто она такая, чтобы вмешиваться в дела Эльзы? Впрочем, они ни разу больше не говорили об этом, и кто знает, быть может, Клара и вовсе позабыла тот случай, но в Эльзе осталось мрачное и горькое послевкусие поражения, нанесенного самой себе.

Три недели спустя Клара почувствовала себя плохо. Ее слабый кишечник всегда был подвержен раздражениям и сейчас не выдерживал перемен; температура повысилась, терзала непрекращающаяся резь в животе, изнурительно болела голова. Эльза позаботилась о том, чтобы Кларе не приходилось выходить на улицу во время утренней переклички и чтобы ее, как и ее мать, считали на перекличке в бараке. Клара отказалась лежать в лазарете и ждала, пока Эльза вернется с уроков, – согласившись на просьбу еврейского самоуправления, с некоторых пор она по два часа в день преподавала базовый английский и французский, – чтобы они могли поболтать; им хотелось говорить о прошлом, эти разговоры проливали свет на то, кем они были, как выглядела их жизнь, что удалось, чего не удалось, о чем приходилось только мечтать. Они с Кларой снова стали ближайшими подругами; среди деревянных бараков и глухих каменных построек обе обрели детскую способность разыгрывать рискованные сцены, – только на этот раз не могли бросить игру, когда уставали. Они вспоминали, как запирались в комнате, пока мамы болтали на кухне, как засовывали пальцы в трусы, а потом возбужденно их облизывали. Они вспоминали, как пытались, лежа друг на друге, скоординировать движения тел; как Эльза неуклюже тянулась своим ртом ко рту Клары, но они лишь сталкивались носами и подбородками.

– Это был полный бардак.

– Да, к тому же нас могли услышать.

Однажды маленькая Эльза спрятала свои туфли на чьем-то заднем дворе, вернулась домой и сказала, что они пропали.

– Растворились в воздухе? – спросила мать.

– Я их потеряла, – не моргнув глазом солгала Эльза.

В конце концов она получила новые туфли. Но даже в подростковом возрасте, когда она позабыла о волшебной связи между утраченным и обретенным, отнятым и воссозданным и столкнулась с необратимостью потерь, эти потери подталкивали ее вперед. Они помогали взрослеть – по крайней мере, так она полагала. Теперь, в преддверии утраты, которую уже никто не в силах им восполнить, они вспоминали мельчайшие подробности своих игр, книги, людей, колыбельные, словно возвращались обратно в небытие, с которого, быть может, все начнется заново.

Еще они говорили о них с Эриком. Эльза знала, что они расстанутся. Эрик неплохо устроился. Спал в бараке молодежного движения и мог прокрасться к ней ночью, как делали другие пары, но они уже давно не спали вместе – не было смысла притворяться.

Дни, предшествовавшие смерти Клары, почти полностью стерлись из памяти Эльзы. Кларино состояние ухудшалось, ей нельзя было оставаться в бараке. Ее поместили в лазарет на среднюю койку. Сверху над ней лежала больная дизентерией девушка, снизу – молодой человек с тифом, находившийся без сознания. Мать врача, госпожа Штарк, ухаживавшая за больными, готовила рассол кислой капусты для облегчения болей. Эльза пыталась кормить Клару с ложки.

«Я вспомнила, как когда-то ты приготовила мне горячий шоколад», – прошептала Клара и со слезами добавила, что знает: на этом свете она не жилец. Утром 8 августа Эльза грела руки о чашку привычно мутного кофе и напевала под нос любимую мелодию, пока ее пение не оборвал истошный крик госпожи Адлер.

Она оставалась в лагере еще десять дней. 18 августа, по истечении пяти недель, она узнала, что ее освобождают. Как раз заканчивался урок, и один из членов самоуправления – она не могла потом вспомнить, кто именно, – пришел сообщить, что она попала в список тех, кого отпускают прямо сейчас; остальные будут освобождены позже, никто пока не знает точную дату; она должна срочно собрать вещи, потому что до поезда предстоит добираться пешком. От других она получила более подробную информацию: она попала в число трехсот восемнадцати человек, которых переводят в лагерь беженцев в Швейцарии, в Ко; в их группу входили сионисты, религиозные и светские евреи, подобные ей самой, то есть люди без религиозных убеждений. Большую часть группы составляли дети и пожилые. Не было времени объяснять, как составлялся список, была ли в нем какая-либо логика. Так или иначе, она ничем не заслужила этого раннего освобождения, и, хотя догадывалась, что в те дни в ней поднимались удивительные силы, – притом что в мире кажущегося спокойствия и достатка, из которого она пришла, ее снедала вечная тревога, – она не считала, что награда досталась ей за образцовое поведение. Она чувствовала, как будто безымянная сила, непредсказуемая, как подкинутая в воздух монетка, – возможно, нечто сверхъестественное – оберегает ее. Она побежала в бараки молодежного движения, чтобы поговорить с Эриком, и заплакала, повторяя, что должна остаться.

– Ты с ума сошла? Не смей даже думать об этом. Мы все присоединимся к тебе позже, это вопрос нескольких недель.

– Как ты можешь быть в этом уверен? До сих пор все шло не так, как мы ожидали.

– Ты не откажешься. Это было бы безумием.

Она знала, что он прав.

– Но скоро зима, – волновалась она.

– Думаю, мы приедем намного раньше. Принимай что предлагают, думай о себе, представь, какой совет ты бы дала кому-то другому; это единственное, что можно посоветовать в такой ситуации, – никогда не отказывайся от того, что тебе дают.

Она пришла к осознанию, что ее удача – это одновременно и ее проклятье; счастье, затянувшееся вокруг шеи, как петля. Она должна была настоять на своем и не дать ему себя убедить. Но на нее накатила слабость, от которой она, быть может, так никогда и не оправилась. Кто-то хотел, чтобы она спаслась или, возможно, страдала еще больше – она ясно осознавала, что выживший обречен на страдания. Она вернулась к себе в барак. Госпожа Адлер недвижно лежала на своей койке. Она бросилась к ней и горько зарыдала, не в силах успокоиться. Они долго сидели, обнявшись.

– Вставай и иди, детка, – мягко сказала госпожа Адлер. – Мы еще встретимся.

Она собрала скромные пожитки и присоединилась к колонне, ожидавшей ее снаружи. Никто не сказал ей ни слова. Она думала, стоит ли прощаться с учениками, но нервы сдали, и она ушла не оглядываясь. Некоторые стояли и смотрели ей вслед, пока она не превратилась в точку и не пропала из виду.

Они шли часами, пока не добрались до пассажирского поезда, который ожидал на путях. Они направлялись в Мир вчерашнего дня. Оставшиеся в лагере