Все могло быть гораздо хуже». Но та не слушала. «Это бред! – гневно произнесла она. – Не знаю, о чем я думала». Эльза видела перед собой совсем другую женщину, это была уже не та госпожа Адлер, которую она знала с детства: до этого Эльза даже не представляла, каким чужим может вдруг показаться знакомое лицо. Она размышляла, действительно ли перемена произошла столь внезапно, или же она просто не хотела замечать, что происходит с госпожой Адлер, – ибо таким образом могла понять что-то о себе самой, увидеть, что прячется у нее внутри. Сердце ныло при мысли о матери; возможно, Эльза могла бы относиться к ней иначе, не судить так строго; сейчас она признавала очевидное: мать делала все, что могла, и в любом случае действовала с благими намерениями; возможно, миссия по воспитанию детей просто была ей не по плечу. Ведь, в конце концов, хоть сама Эльза и страдала какое-то время после неудачных попыток зачать, она утешалась мыслью, что природа отказывает ей в дарах, которых она недостойна, в дарах, которых не жаждала, в которых по-настоящему не нуждалась. Впрочем, последние несколько лет она в любом случае могла бы прожить лучшим образом и уж точно почаще улыбаться – если бы не поспешила уехать из Парижа, осталась еще на год, если бы не стремилась выйти замуж в таком юном возрасте. Бессонными ночами она смотрела на женщин вокруг, ощущая странную близость, возникшую между ними.

Они не позволяли госпоже Адлер валяться в постели. «Прошу тебя, встань, мама», – молила ее Клара. Разрешали ей оставаться возле койки во время переклички – при условии, что она приведет себя в порядок. Клара ее причесывала.

– Не позволяй сломать себя.

– Какая разница, лежу я или стою, разве это что-то меняет? – отвечала госпожа Адлер.

– Поверь, все имеет значение, к тому же порядок есть порядок.

Эльза не могла понять этот абсолютный порядок, который требовалось соблюдать при полнейшем отсутствии порядка; по-видимому, только так их палачи сохраняли рассудок, видя то, что творили: выдумывали законы для структурирования ада. Но госпожа Адлер чувствовала, что хаос – это хаос, она не желала делать вид, что в нем есть какой-то порядок, и была не готова его соблюдать. Эльзе даже нравилась эта маленькая война миссис Адлер, которая выявила ее лучшие стороны, насмешливое презрение аристократической матроны, у которой отняли ее мир – мир махинаций и сделок, правонарушений и обходных маневров; как бы то ни было, она сохраняла преданность этому миру, жалуясь на скуку и на окружавших ее женщин и будто надеясь, что скоро туман рассеется, она обопрется одной рукой на перила, второй – на плечо своего покойного мужа, который скончался от сердечного приступа еще в первый год войны, и вместе они вернутся в свою квартиру после очередных посиделок, на которых она напьется до потери памяти. Муж стащит с нее туфли, уложит грузное тело на кровать, и она провалится в глубокий, тревожный сон; как всегда после таких вечеринок, проснется на следующее утро, ничего не помня.

– Ты уверен, что я такое рассказывала? – удивится госпожа Адлер. – Это невозможно! Так странно, что человек может спать и одновременно бодрствовать.

– Всякое бывает, – уклончиво ответит господин Адлер, подводя итог этой церемонии посвящения в трезвость нового дня.

– Мама, так нельзя; ты абсолютно права, но так нельзя, – настаивала Клара: вот-вот могла появиться молодая крепкая тетка, со стальным блеском в глазах, в высоких сапогах и белых меховых перчатках, и отчитать ее – так же остервенело, как хлестала по щекам трехлетних детей, которые вовремя не вставали при ее появлении в бараке, или рвала молитвенник из рук пожилой женщины, не заправившей по-военному койку. – Тебе не стоит ее злить, – убеждала ее Клара.

– Да ну ее; выскажу все, что думаю.

Частенько для ее успокоения было достаточно обмена подобными репликами, в ходе которого она выражала свою точку зрения. И все же постепенно она сдавала. Она не выносила свеклу, этот корм для скота, – ее приходилось уговаривать как ребенка: посмотри, как ест соседка, посмотри, как эта тетя наслаждается вкуснейшим деликатесом; они кормили ее с ложечки, приговаривая, что это на самом деле другое блюдо, которое просто именуют по-разному, – и называли одно из ее любимых лакомств. Они не уступали ей и даже иной раз применяли силу, чтобы заставить ее чистить зубы. Раз в две недели звучала фраза «Мы идем в душ», которую она особенно ненавидела: скользкие деревянные доски, жалкие истерзанные тела, которые приходилось лицезреть, – тела, потерявшие вес, покрытые синяками, царапинами и красными чесоточными волдырями; впалые животы прежде пышнотелых женщин, когда-то гордившихся своими соблазнительными формами.

Они помогали ей добраться до туалета, который представлял собой одну-единственную каморку в конце барака, отгороженную от основного помещения; помогали встать в очередь, день и ночь переминающуюся напротив; сохраняли или выменивали для нее куски туалетной бумаги или тряпки. «Эльза, – сказала госпожа Адлер как-то вечером, сияя так, будто готовилась поделиться сокровенным, – я всегда знала, что ты добрая девочка». Она сказала это как раз в конце ужина, когда пора было готовиться ко сну. «Но я не хочу спать», – возмущалась она обычно в этот момент, как ребенок в детском лагере, недовольный тем, что выключают свет. Темнота, к которой их приговаривали каждый вечер в десять, тут же возвращала ее в реальность. Она заходилась в истерических припадках, бормоча бессмысленные фразы, которые постепенно становились все короче и словно душили ее, затягиваясь петлей вокруг шеи; тогда Эльза с Кларой подходили к ее кровати и наваливались ей на спину, удерживая и успокаивая, пока она не переставала дрожать и биться.

23

В моих снах Вайс была мне ближе, чем когда-либо в жизни. В первом сне она учила детей Берген-Бельзена французскому и английскому. Я увидела, как она подходила к ним, сияя улыбкой, закрывала за собой дверь, оставив за порогом промозглый ветер, и здоровалась с ними; детей было шестеро, и каждому она уделяла равную долю внимания, словно разламывая халу за субботней трапезой. Они тянулись к ней всей душой и даже после занятий не отходили от нее ни на шаг. Она позволяла им прижиматься к себе, трепала по волосам, проверяла, подстрижены ли у них ногти, не нужно ли заштопать носки, целы ли подошвы ботинок – и они знали, что она отдаст последний кусок хлеба, лишь бы помочь им и их родителям справиться со всеми невзгодами. Вот она подобрала с пола ботинок, подняла его над головой и запела: «Километр пробежали,