но некому ее вызволить, да и вернуться не к кому. Эрик смотрел на нее полным ужаса взглядом, понимая, что больше не может ее защитить. Он обнял ее и заплакал. Она сдерживала слезы. Ее густые волосы, с детства ниспадавшие до пояса, волосы, которые она заплетала в косы, укладывала короной вокруг головы или изящно взбивала, были срезаны под корень. Оставалось лишь ждать и смотреть, что вырастет на их месте. Лысая голова выглядела чудовищно, но помогала ей не узнавать себя. Она стала кем-то другим. Даже если бы в тот момент она вернулась в Коложвар, ничто уже не было бы прежним. Соседка по вагону, женщина в чепце, протянула ей шелковый платок.

Смена планов вызвала бурю пересудов и прогнозов. Они получили свежую информацию о последних событиях. Союзники продвинулись вперед и освободили Страсбург. Британские и канадские войска достигли Канн. Кастнер послал еврейскому руководству ободряющую телеграмму: нет повода для паники, возникла небольшая задержка, и она продлится до тех пор, пока не будет найден другой способ выполнить сделку и доставить их в Португалию или Испанию. В субботу утром они достигли Геттингена, днем повернули в сторону Нюрнберга. В последнюю ночь остановились в Вюрцбурге. В воскресенье, 9 июля, около девяти утра вошли в лагерь Берген-Бельзен.

21

Это была странная тюрьма, где детей и взрослых всех возрастов затолкали на трехъярусные нары длинных бараков, а невиновность заключенных была общим знаменателем; тюрьма, где управляющими и надзирателями были преступники; перевернутый мир, который можно было бы воспринимать как безумную игру, не превратись он в абсурдную и требовательную реальность. Требовательную не потому, что они должны были что-то делать, а как раз потому, что им приходилось ничего не делать, свести свое существование до небытия, до битвы за выживание, битвы, в которой спасало лишь обещание, что все это временно, что когда-нибудь их освободят. С тех пор, как они отправились в путь, над их головами дамокловым мечом висело предчувствие, что их лишат времени, что время для них может решительно и бесповоротно закончиться, – поэтому они удивились, когда неожиданным образом его оказалось в избытке. И тем не менее для тех из них, кто потерял надежду, время потеряло ценность. Оно застыло, будто утратив свойственную ему непрерывность, лишившись любых ожиданий. Его не на что было использовать. Оно больше не служило надежным якорем, позволявшим спокойно следовать своему пути, осмысляя происходящее и строя догадки.

Прежде чем двери вагона открылись и они вышли, как оказалось, в конечном пункте маршрута, она не могла заставить себя интересоваться названиями пролетавших мимо станций – вплоть до того момента, когда слухи о предполагаемом месте назначения вынудили пассажиров похолодеть от ужаса. Ей не терпелось узнать его название – как будто это помогло бы разглядеть их судьбу. Шли они долго. Часть поклажи отправилась в грузовик, который вез пожилых, больных и детей; похоже, грузовиков не хватало. Она слышала, как люди горько сетуют на то, что лидеры группы их используют; руководство, призванное создать видимость контроля в условиях хаоса, сформировалось еще в начале пути, у австрийской границы, из представителей сионистских партий и других групп, пропорционально числу людей в каждой фракции. Она потеряла счет времени и не могла сказать, сколько километров преодолели их тела, измученные долгой дорогой и нестерпимым голодом. Она старалась держаться и смотрела под ноги из-под шелкового головного платка. Ветер обдувал ее бритую голову, ставшую теперь такой легкой. Ее охватило детское желание ощутить на ней ласковое поглаживание ладони, но она тут же отбросила эту мысль из страха, что не выдержит прикосновения даже собственной руки. Она подняла глаза, чтобы оторвать взгляд от земли и марширующих по ней ног; на ее лице застыло напряженное выражение, которое словно помогало соблюдать скорость движения, отныне ставшую скоростью самой жизни – временной жизни, напоминала себе Эльза, – как временную последовательность вынужденных действий. Она двигалась шаг в шаг за другими, как маленькая, и все это время видела – и одновременно не видела – одно и то же: пыль, грязную одежду, обрывки колючей проволоки; поднимая взгляд и украдкой бросая его на других, она сталкивалась с тем же выражением ужаса на лицах людей, не понимавших, куда их ведут. Она с трудом передвигала обессилевшие ноги в этом потерянном потоке, бредущем по странным и чужим местам.

Она знала, что они не будут идти бесконечно, что в конце концов путь закончится; по крайней мере, это не так ужасно, как ехать в поезде: ведь они на воздухе, в движении; что может быть хуже того, что было? Несколько человек возглавляли строй: казалось, им известно больше, чем остальным, – она в этом не сомневалась; у них была власть, даже если сами они впервые оказались там, куда шли, и на первый взгляд удивлялись так же, как и все остальные; у них имелись связи; их особое положение было заметно по тону, которым они говорили друг с другом, и по тому, как другие обращались к ним. Она взглянула на шагавших поблизости детей и заметила несколько озорных лиц, не омраченных сгустившимся напряжением. Дети грустнели только после многократно заданного вопроса «Мама, а что будет дальше?», на который матери отвечали уклончиво, стараясь не выдать своей безнадежности и цепляясь за простые слова: «Смотри, вон дети твоего возраста, с которыми можно поиграть», «Мы чуть-чуть здесь поживем и поедем дальше». Хорошо, что дети о чем-то спрашивали, – их вопросы помогали мыслить рационально, не скатываясь в пропасть отчаяния.

Их отправили в «венгерский лагерь» – подле самого пекла преисподней, – отдельный комплекс, подготовленный для евреев «венгерской сделки». Их должны были освободить в скором времени, поэтому им не полагалось видеть ужасы продуманной системы Берген-Бельзена, встречаться с теми, кто подчинялся правилам «нормального» концентрационного лагеря; но, когда они брели в темноте мимо наэлектризованной колючей проволоки к выгребным ямам – это был ров вдалеке от бараков, – в свете прожектора сторожевой башни, сопровождавшего их, как огненный столп[17], они всюду натыкались на людей, стоявших на пороге смерти, призраков, волочивших свои полумертвые тела, раздавленные принудительным трудом в условиях недоедания и полнейшего отсутствия гигиены. Они видели их, не могли не видеть, они становились свидетелями чьей-то страшной участи, которая, как казалось, их миновала, свидетелями ада, где, скорее всего, им не было суждено сгореть, и не могли ничего сделать – ни помочь, ни взбунтоваться, ни поговорить, ни утешить. Они были парализованы происходившим у них на глазах и благодарили судьбу за то, что это не их жребий.

Однако и тех, кто