уютно. Как у Христа за пазухой. Никуда бы отсюда не уходил, так бы и сидел за круглым столом под огромной люстрой.

За задержание опасного вредителя социалистического строя Александра Николаевича Рагузина помощник уполномоченного ГПУ Фрол Панин получил первый квадрат в виде нашивки. Уполномоченного Алексея Михайловича Роднина повысили в должности до начальника оперативного отдела.

Глава шестая

На пересылке стало ещё тяжелее. Началась эпидемия дизентерии. Забитое до отказа помещение склада, больше похожего на амбар для скота, покрылось кровавыми испражнениями дизентериков, так называли больных лекпом и проверяющие. Воды не было. Переполненные параши никто не выносил. Измученные люди громко охали и стонали, валяясь в нечистотах. Изредка заглядывали конвойные, одной рукой зажимая носы, второй, не глядя, стреляли в потолок и исчезали. Галину обошла дизентерия, наверное, потому, что она почти ничего не ела. Те объедки, что иногда бросали уголовники, Галина отдавала Розе и Вяхиреву, они вяло жевали, смачивая сухие корки слюной.

От безысходности люди утратили остатки воли. Многие уже не вставали, просто лежали лицом вниз и тупо смотрели в земляной пол, словно хотели проникнуть туда, в сырую твердь, чтобы уже никогда больше не появляться на этой земле. Галина совсем перестала чувствовать свой организм, она не знала, жив ли зародыш в ней, замер ли — ни понять, ни проверить. Ещё она заметила, что давно не исправляла естественных надобностей, словно организм питался самим собой, перерабатывая то, что находилось в нём. Рот гноился, руки и тело покрылись язвами.

Галина пыталась посчитать, сколько дней она находится в аду, но сбивалась со счёта. Всё началось в день рождения Гриши, она вышла за хлебом, и её схватили. Дальше всё обрывалось. А когда это случилось, уже стёрлось из памяти. Остальные тоже утратили чувство реальности. В темноте не понимали, день ли настал, ночь ли пришла, словно время остановилось. Николай Петрович стал отказываться от хлеба, раздражённо отмахиваясь от подачек, ничего не ел, словно готовил себя к мучительной смерти.

Галина ещё надеялась, что муж найдёт её, она верила в своего Гришеньку и, прижимая к себе маленькую Розу, утешала себя тем, что совсем скоро приедет Григорий Алексеевич в белом обмундировании и всех призовёт к ответу. Оглядывая лежавших людей, часто задумывалась, а верят ли они в своё спасение, но, вздыхая, отворачивалась. Никто не верил. Все переселенцы смирились со своей участью. Если в поезде ещё тлела надежда, что их куда-нибудь и когда-нибудь привезут, а там разберутся, как им обещали, то на пересылке все надежды исчезли сами собой. Люди поняли, что все они умрут в этом амбаре для скота, а потом их сожгут, как особо опасных больных, чтобы не разнести заразу среди здорового населения. И когда смирились и приготовились умирать, пришли люди в военной форме.

— Колубаев? Где Колубаев? — послышалось во дворе комендатуры.

— Тут я, товарищ начальник конвоя! — звонким голосом отрапортовал кто-то жизнерадостный, и голос у него был сочный, до того наполненный жизнью, что пробуждал всё живое вокруг. Как будто утренний петух возвестил о начале следующего дня или с воли пришла добрая весточка. Истощённые люди зашевелились, радуясь пробуждению. Все подумали, что бодрый голос возвестил о начале другой, благополучной жизни, от которой их насильно отлучили.

— Твоя задача, Колубаев, собрать всю эту шушеру и погрузить на баржи! Считать по спискам, а не по головам!

— Товарищ Кузнецов, это же невозможно, они тут все больные, вон как несёт от склада, не продыхнуть, — заныл уже другой голос, не такой жизнелюбивый. Но было понятно, что говорит один и тот же человек.

— Колубаев, я тебе не «товарищ Кузнецов», я тебе «товарищ начальник конвоя»! Прошу обращаться ко мне по форме!

— Слушаюсь, товарищ начальник конвоя!

— Так вот, повторяю, соберёшь всю эту шалупонь и погрузишь на баржи. Они стоят у саймы. Пайки из расчёта 700 грамм хлеба на человека, вещёвку, воду, всё подготовь. Есть предписание товарища Эйхе, чтобы эти мазурики были обеспечены всем необходимым. А ты, Колубаев, назначен начальником каравана. Сам товарищ Долгих приказ подписал!

— А как же так, товарищ начальник конвоя, — осевшим голосом поинтересовался Колубаев, — разве не одна баржа будет?

— Две! Повезёшь четыре тысячи голов, следом пойдёт другая баржа, но поменьше, ещё на две тысячи. Она нагонит тебя. Там её и встретишь. Всё! Приказ ясен?

— Так точно, товарищ начальник конвоя! — почти прошептал Колубаев, но на складе его услышали и вздрогнули: лютая ненависть к переселенцам зазвенела в этом шёпоте. Словно они были виноваты в том, что Колубаева назначили начальником каравана.

— Увидимся на совещании у товарища Долгих!

Послышались шаги, разговоры отдалились. Галина подсела к бывшим раскулаченным, старики о чём-то шептались, молились, судя по монотонным звукам.

— Ильдар-абый, что это было? — прошептала Галина, косясь на Мизгиря. Тот зорко следил за переселенцами со своего насеста. Уголовники выбрали самый сухой угол, конвойные притащили им какой-то ящик, то ли из-под муки, то ли из-под зерна. На этом ящике они и кантовались, наблюдая за остальными переселенцами.

— Опять нас повезут куда-то, дочка, — заплакал старик, — боюсь, что мы со старухой уже не вернёмся оттуда.

— Мы все не вернёмся, — спокойно возразила Галина. В эту минуту она поняла, что муж Гриша никогда не найдёт её. Ему не по силам пройти этот путь. Каждый день из центра уходят составы с беспаспортными и деклассированными элементами, разъезжаясь в разные концы страны. Составов и концов много. Умом не понять, взглядом не объять. Если их пересадят на баржу, то это всё, конец, разлука навсегда. Мыслимое дело, через всю страну, без документов, без учёта, конвойные считают по головам, как скот, нигде никаких следов, нет, Гриша не сможет найти иголку в стоге сена. А, может, он и не ищет? Он, поди, давно забыл, что у него когда-то была жена.

— Не надо так, дочка! Ты молодая, красивая, тебя всяко муж ищет, вон, говорят, будут списки составлять, — вздохнул Ильдар-абый и перестал плакать. Утёр слёзы и заботливо подвинул ведро с остатками воды. — На вот, попей немножко. Утром конвойный принёс. Я тебе оставил