— Что ж они воды-то нам жалеют? — невольно вырвалось у Галины. — Не помыться, не попить…

— Уморить нас хотят, видно, но ты не поддавайся, тебе жить надо. Бог дал жизнь, он и заберёт её. На барже тяжело будет, нас уже перевозили, но там всё же лучше, чем здесь, — сказал Ильдар-абый и устало махнул рукой. Галина сжала губы. Старик успокаивает себя, что где-то будет лучше. Человек живёт надеждой.

Галина вернулась к Розе и обмерла. Девочка держала на себе привалившегося к ней Николая Петровича. Открытые глаза Вяхирева уставились в пустоту, на что-то невидимое пустым взглядом. «Умер, вот и закончились твои муки, Николай Петрович, бедный ты мой человек!» — подумала Галина и попыталась позвать конвойных, но Мизгирь окриком остановил её, мол, не лезь не в своё дело. С ящика прибежал Комар и оттащил Вяхирева в общую кучу покойников, тех, что умерли в этот день. Куча незаметно подрастала. Со времени визита Кузнецова и Колубаева прошло уже несколько дней. Наконец послышались крики, смех, ругань, бряцание оружия.

— Выводи по одному!

— Как считать, по головам или посписочно?

— Сначала по головам! Потом сверим по спискам. Нам надо 4 тысячи. И две на вторую баржу. Вторая пойдёт днём позже. Успеем набрать!

— Так тут явная недостача. Много народу померло за неделю. Почти половина. Они же дизентерией болеют.

— Откуда хочешь, возьми, но на первой барже должно быть четыре тысячи человек. Возможно, приедет товарищ Долгих, как мы отчитаемся перед ним?

Во дворе долго молчали, даже оружием не брякали. Все затихли.

— Если не восполнишь состав, я тебя самого спецпереселенцем оформлю, понял, Колубаев?

— Так точно, товарищ начальник конвойной службы!

И забренчали, задёргали затворами, шумно посыпались брань, матерки и хохот. Мизгирь подглядывал в щель между досками. Неожиданно дверь распахнулась, полился яркий солнечный свет. Люди жмурились, прятали глаза, отворачивались, словно боялись, что солнце обнажит перед миром их душевные муки и тайны. Никто не хотел раскрываться даже перед солнцем. Людям было стыдно за себя, за свои унижения, за свой невольный позор.

Часть третья

Баржа

Глава первая

Сонный город готовился встретить новый день. Переселенцы шли мимо, по окраине, не веря, что совсем рядом течёт обычная, мирная жизнь, пусть сложная, полуголодная, но всё-таки жизнь. Невдалеке слышались трамвайные звонки, скрежет рельсов, шум редких автомобилей. Люди проснулись, собираются на работу, пьют чай, завтракают. И никто из них не думает, что завтра их могут забрать, бросить в поезд и увезти на край света, чтобы не то что близкие и родные, а даже сам человек забыл о себе, кто он такой. Можно перетерпеть и нужду, и унижения, коли ты у себя дома, в тепле, в привычном месте. Но если сорвали с места, повезли куда-то в ночь, заставили забыть не только имя и фамилию, но и самого себя, то человеку не хочется жить. Нет тогда никакой жизни. Есть условное существование, тупое ожидание конца мучений. У каждого человека должна быть семья и фамилия, документы, а еще кровать и стол, чашка и ложка. И никто не имеет права отнять то, что положено человеку по закону жизни.

Весь день люди топтались во дворе комендатуры, боясь открыть широко глаза, а ночью всех повели к баржам, приказав идти тихо. За малейший шум били прикладами, ведь рядом находился жилой квартал. Живые не должны были слышать мёртвых. Колонна растянулась вдоль дороги, но конвойных прибавилось. Плотно оцепив процессию полумёртвых истощенных людей, конвоиры для порядка вздёргивали затворы, мол, не вздумайте заголосить, сразу ляжете в весеннюю грязь и в ней и останетесь. Нам формуляры заполнять некогда.

Шли всю ночь, к баржам подошли на исходе, когда темнота вплотную приблизилась к рассвету, попав во временной отрезок между поздней ночью и ранним утром. Вроде ещё темно, но уже можно понять, где находишься, чтобы двигаться, не спотыкаясь. У барж толпились какие-то люди, кое-где брезжили огоньки.

Если до этого Галина кое-как справлялась со страхом, то сейчас ей стало по-настоящему страшно до судорог, до трясучки, а когда спазмы скрутили живот, Галина перепугалась, что у неё тоже началась дизентерия. В этой сплошной грязи она ещё сохраняла женскую стыдливость, и даже в мыслях не допускала, что у неё может случиться произвольное калоиспускание, как у многих. Издалека было видно, как людей из первой колонны сбрасывают внутрь баржи, как мешки с картошкой. Галина инстинктивно прижала к себе Розу, и, забыв о физических муках, бросилась догонять бывших раскулаченных.

— Ильдар-абый, подождите, давайте вместе держаться! Я боюсь не за себя, за Розу. Она такая хрупкая! Ильдар-абый, а как вашу жену зовут? А то мало ли что, а я не знаю её имя…

— Рахима, дочка, Рахима-апа, так её зовут. Она по-русски не понимает. Совсем не понимает. Не знаю, как мы доедем. И куда нас повезут? Ты не слышала?

— Да слышала я, Ильдар-абый, слышала, Мизгирь сказал, что в Александро-Ваховскую комендатуру. Это где хоть?

Старик споткнулся, почти упал, но Рахима-апа подсунула мужу руку под живот и приподняла его.

— Это очень далеко, дочка, на самом краю света. Там земля кончается. Александро-Ваховская комендатура — самое страшное место на земле. Страшнее её ничего нет. Мы не доедем с Рахимой. Мы пропадём там.

Старик опёрся на жену, они пошли вперёд, и вскоре затерялись в толпе переселенцев. А ведь они не старики, им ещё к пятидесяти только, а выглядят совсем дряхлыми. Галина отстала от процессии. Столько горечи было в словах Ильдара-абыя, что она разом ослабела. Роза плелась следом за ней, молча и терпеливо. Галина подумала, что Роза на редкость выносливый ребенок — не хнычет, не жалуется, не просит есть и пить. Может, тоже смерть чувствует? Галина вгляделась в лицо девочки. Роза подняла глаза и мягко улыбнулась; волна нежности затопила Галину. Она забыла, где находится и что с ней происходит. «Неужели улыбка ребёнка может возродить надежду, —