подумала она, — может. Надежда всегда есть. Мы спасёмся. Гриша меня любит. Гриша найдёт меня хоть на краю света!»

На обрыве стояли военные и шумно переругивались.

— Колубаев, у тебя недочёт, где ты возьмёшь ещё полторы тысячи народу? Товарищ Долгих приказал составить списки на всех лишенцев. Я не стану заниматься приписками! Сам выкручивайся!

— Так откуда недочёт? Эти переселенцы поумирали от дизентерии. Вон, на ходу сотнями мрут. На дороге их бросили. Формуляры не заполняем, лекпом акты на умерших в комендатуре общим списком составил. Там не полторы, а две тысячи трупов. Их тоже куда-то девать надо!

— Я ничего не знаю! — отрезал собеседник. — Я ничего не слышал. Достань полторы тыщи народу. Лучше две тыщи. А то тебя самого в баржу засунут. Понял?

Колубаев молчал. Ему хотелось выругаться, чтобы отбить натиск, но вдруг ощутил страх. С караваном идти долго и трудно, неизвестно, как дорога ляжет, да как бы самому не срубили головушку в начале пути.

— Есть, товарищ начальник конвойной службы! — нечеловеческим голосом выкрикнул Колубаев. Переселенцы, услышав крик, оцепенели, словно прозвучало что-то противоестественное, угрожающее всему миру. И с этим человеком им суждено плыть вниз по реке. Отголоски ещё долго дрожали в сыром воздухе, тревожа водную гладь реки и души измученных людей.

— Чё встали? А ну, пошли, скоро рассветёт!

Посыпались тычки, лязг затворов, стук ударов. Люди послушно засеменили, стараясь не сорваться с обрыва.

* * *

Чусов лежал на полу в карцере комендатуры. Его бросили на пол и, облив водой, ушли. Егора Павловича мучили недолго, но изуродовали навсегда, переломав суставы в локтях и коленях. Идти он не мог. Его принесли сюда. На допросе ни о чём не спрашивали, но и без того было ясно, что забрали по доносу Рагузина. Когда Чусов попытался объяснить, что решение о строительстве стадиона в Томске было принято в Москве и доведено до всех членов Томского горсовета на служебном совещании, на котором присутствовал Александр Николаевич, его не стали слушать, молча набросились и долго истязали, входя в раж. А когда устали, когда надоело молотить и выкручивать до хруста человеческие кости, бросили на холодный пол.

Егор Павлович посмотрел в потолок и ощутил ясность сознания, как будто его не истязали много часов, а он спокойно проспал добрую половину суток на чистой и удобной кровати. Чусов не знал, что человеческий организм не осознает предела своих возможностей, и чем больше его истязают, тем больше ему хочется жить. Ещё три дня назад Чусов кого-то допрашивал, расспрашивал, давал нагоняи, распекал, кому-то грозил расстрелом, но не думал, что сам попадёт в переделку.

Егор Павлович не верил в то, что случилось. Всю вину за свой арест он возложил на Рагузина, старого, завистливого человека. Доносительство обрело большую силу. Каждый может написать о перегибах и ошибках на местах, и органы ГПУ должны немедленно отреагировать на сигнал. Егор Павлович по-прежнему верил в советскую власть и считал её самой справедливой на земном шаре. Не было у него сомнений в справедливости социалистического строя, не было. При большом строительстве случаются мелкие недочёты. Ни на миг он не усомнился в искренности своей веры, и она придала ему сил. Егор Павлович заставил себя приподняться, долго стягивал с себя гимнастёрку, затем зубами и переломанными пальцами пытался наложить жгуты на колени. Главное, спасти ноги, с руками можно подождать. С грехом пополам что-то намотал, затянул уцелевшими зубами и вдруг почувствовал спасительное облегчение. Дикая, мучительная боль стала тише, прекратилась тошнота. «От боли тошнит, желудок-то пустой, — подумал Егор Павлович, — как там Зоя, как моя девочка? Где они?» И сразу пульсирующая боль вернулась. Тело задёргало, будто его подключили к электрическому току.

— Алексей, да я тебя, как брата прошу! — послышалось у двери. Загрохотали сапоги, загремела связка ключей.

— Как я тебе их отдам? Они у меня все задокументированы и запротоколированы! Это же враги социалистического строя! Вредители. Протоколы допросов подшиты в делах. Все до единого. Суровыми нитками. Хочешь, чтобы я ради тебя нарушил революционную законность? Я не буду нарушать. Слушай, а хочешь, забирай инвалидов? Вот тут сидит один.

— Какой один? Мне полторы тыщи надо, — взвыл второй.

— Полторы тыщи не дам, а с тыщонку наберём. Остальные полста найдёшь в управлении Рабоче-крестьянской милиции. У них там раскулаченных девать некуда.

— Алексей, родной, ты мне как кровный брат! Запомни, если чо, то я тебе завсегда!

— Да что мне твоё «завсегда», мне, что ли, жалко? У меня этого добра полно, сегодня ещё привезут. Забирай! — сказал Алексей и раскатился горошинами смеха.

Чусов вздрогнул. Егор Павлович познакомился с Алексеем Родниным на оперативном совещании. Этот улыбчивый парень понравился ему своей открытостью, раскатистым смехом и щедростью. Убеждённый коммунист, много и упорно учится, часто посещает партийные курсы. Алексей бывал у них однажды, как-то по-свойски зашёл на чай по пути со службы, Зое он тоже понравился.

Дверь камеры распахнулась, Чусов бросился к выходу, чтобы успеть сказать Алексею, что он здесь по ошибке, случайно, не так, как другие, чтобы Роднин разобрался с ним, ведь на совещаниях в одном ряду сидели и про строительство стадиона вместе слышали, но на голову обрушился сильный удар.

Колубаев, увидев, что арестант пытается подняться, ударил сапогом в лицо, кованой подмёткой угодив между глаз. Егор Павлович повалился навзничь. Роднин стоял сзади, слегка щурясь и часто моргая, будто ему соринка в глаз попала.

— Алексей, у тебя таких много? Мне бы хоть каких, хоть совсем безногих. Со счёта принимать будут.

— Наскребём, Колубаев! Пошли дальше!

Заколотили-застучали двери, послышались крики, возгласы, ругань. Всё это смешалось в беспорядочный шум, словно бурлит чайник, забытый на плите. Если вовремя не снять с огня, то сгорит дотла. Так и люди в камерах хотели сгореть заживо, лишь бы не думать о том, что с ними произойдёт, но их не сожгли, лишь на ходу попинали и поволокли к машинам.

Чтобы не привлекать внимания горожан, арестантов решили отвезти к реке транспортом. Руководство города приказало сформировать караван в условиях строжайшей секретности. Во дворе стояли «воронки-уазики» с