Не знаю, не могу… Говорят, если любишь —

отпусти, но я чувствую лишь горечь утраты.

Мое сердце обратилось в прах,

Знаешь ли ты, что прах хранит форму, пока его не коснешься?

Я не хочу покидать тебя, но больше не доверяю себе.

Нет времени, нет времени, нет времени, времени на…

Прости, я не знаю, что делать…

Оливия, Оливия, Оливия, помни:

Призраки не могут тебя коснуться, они не настоящие,

сны – лишь сны, и никогда не причинят вреда.

Ты будешь в безопасности,

если станешь держаться подальше от Галланта.

* * *

Хозяин дома не забыл. Каждый раз, скользя сухим языком по начищенным зубам, он попадает в ямку. Это освежает память, словно лопата, вонзившаяся в почву и перевернувшая ком земли.

Пропала часть его самого, и он не в силах призвать ее обратно.

Это неправильно, неправильно. Все рождается и рассыпается в прах, кроме него.

Он – создатель. Он – источник. Он одалживает, они берут взаймы, но все возвращается к нему.

Все по счету: каждый кусочек, каждая кость. Он всегда знает, где они – с ним они или без него, – и может призвать их домой.

Хозяин щелкает пальцами, и они скользят по полу, умащиваются в зияющие дыры, кожа прикрывает каждую рану, пока их не остается лишь четыре.

Вот место, где будет ребро.

Здесь – ключица, тут – запястье.

А это для коренного зуба. Единственная незажившая рана.

Хозяин скрежещет зубами.

Украли часть его самого. Но скоро он ее вернет.

Чем дольше Оливия изучает дневник, тем все становится очевиднее. Расположение рисунков. То, как они исчезают, как исчез отец…

Сбоку маячит видение матери. Она безмолвно наблюдает за Оливией, которая снова листает зеленую книжицу, на сей раз рассматривая чернильные пятна, как если бы те были посланиями, перепиской двух видов – в форме образов и в форме букв. Оливия пытается прочесть их так, будто и то и другое – слова, но изображения слишком абстрактны.

«Почему он просто не написал?» – думает Оливия, прижимая пальцы к глазам. Может быть, не умел, как Мэтью? И все же ему хватало навыка разбирать послания Грейс и отвечать ей.

Оливия представляет, как Грейс Прио́р разгадывала картинки. Она явно сумела их расшифровать. И Оливия тоже сможет.

Она проводит рукой по рисунку отца – чернила водянистые и причудливые, будто акварель. Это словно смотреть на облака и пытаться распознать силуэты, проплывающие мимо – каждый одновременно представляет собой что-то и ничто, он больше обещание образа, нежели сам образ. Чем дольше Оливия смотрит, тем сильнее расплывается зрение, и чем сильнее оно расплывается, тем проще понять.

Вскоре Оливия бросает попытки рассмотреть в линиях фигуры, и те становятся знаками. Образы превращаются в чувства. Вот разница между языком слов и языком жестов. Губы формируют слова, руки же показывают куда больше – кроме слов, они выдают мысли и чувства.

В жестах отца она читает облегчение и печаль, тоску и надежду. Есть фрагменты, что ей непонятны, они кажутся недосягаемыми, но начало положено. Это первый проблеск образа отца, которого Оливия никогда не знала, его дух, запечатленный на бумаге.

Оливия потягивается, все тело окаменело. Сколько она здесь просидела? Дождь сгустился в туман, глаза у нее разболелись, Оливия закрывает дневник и принимается рассеянно поглаживать пальцами бороздки на обложке. И тут – к ее удивлению – на кисть опускается призрачная рука и проходит насквозь. Прикосновение гуля – ничто, лишь зябкая тень, однако Оливия подпрыгивает, инстинктивно отшатывается и только тогда понимает, что Грейс тянулась не к ней.

Прозрачные пальцы матери скользят в воздухе, прочерчивая те же самые дорожки, как на дневнике, и плывут прочь. Рука устремляется к окну и прижимается к стеклу.

Не в силах сдержаться, Оливия смотрит прямо на видение матери и на миг – лишь на миг – видит Грейс Прио́р, чей образ то тут, то там обрывает блеклый серый свет. На лице – маска печали, глаза смотрят на мир, лежащий за окном. На сад. На стену.

И на миг – лишь на миг, – прежде чем тяжесть взгляда Оливии становится невыносимой, призрак нерешительно замирает и только потом тает.

Подавшись вперед, Оливия повторяет путь, проделанный пальцами Грейс, от дневника до окна, где они задержались на стекле. Будто призрак стремился куда-то или указывал на сад и стену.

Взгляд снова падает на помятую зеленую обложку: эти сдвоенные линии что-то напоминают. Оливия тянется за блокнотом, листает его, пока не находит рисунок двери в стене – темное железо, изогнутая, точно лоза, ручка, зазор между дверью и окружающим ее камнем. И два штыря, торчащие примерно на том же расстоянии, что отметины на дневнике.

В тот же миг Оливия вскакивает и мчится по дому. Мимо гостиной, где Ханна похрапывает перед угасающим камином, и вверх по лестнице. По коридору – дверь Мэтью все еще закрыта – и в комнату матери. В глубине шкафа отыскивает пару желтых галош, набивает их носками, чтоб стали впору, кладет блокнот на кровать, а красный дневник под подушку, с собой берет лишь зеленый.

Снаружи пока светло, надолго ли – Оливия не знает, потому быстро проходит через дом к выходу в сад.

Дождь перестал, зато поднялся ветер, воздух напоен влагой, тяжелые облака все еще висят низко, темнея обещанием новой бури. Прижав дневник к себе, Оливия пробирается мимо роз и вниз по склону к стене. Она замедляет шаг, лишь когда вдалеке появляется дверь.

Прошлой ночью я пошла за стену. И встретила Смерть.

Но, кроме того, мать Оливии встретила там и отца своего ребенка.

Невзирая на погоду, дверь отчего-то даже не намокла. Стена немного наклонена вперед, ровно настолько, чтобы железо оставалось сухим, и если бы Оливия не была поглощена собственными изысканиями, она бы сочла это странным – вдобавок к теням, которые даже в отсутствие солнца тянутся к прохладе, что скопилась на камнях, подобно туману.