Артур подносит пистолет к виску…

От грохота она просыпается.

Звук разносится по комнате, однако Оливия уже вскакивает и босиком мчится к двери. Это просто сон, уверяет она себя, хотя все было словно наяву. Просто сон, но, похоже, ее сны проникают в реальный мир – выстрел все еще эхом отдается в ушах, когда она выбегает в коридор. Дверь в комнату Мэтью распахнута, свет ламп озаряет деревянные половицы, но не слышно стонов, не видно Ханны и Эдгара, привязывающих кузена к кровати.

Та пуста, покрывало отброшено, кожаные ремни свисают на пол. Оливию охватывает ужас. Это был всего лишь сон, но Мэтью здесь нет, и она уверена – если выглянет в окно, увидит на траве скорчившееся тело.

Окно спальни Оливии выходит на ворота и фонтан. Комната Мэтью напротив, поэтому должна смотреть на сад и стену. Оливия подходит к окну, но ставни не просто закрыты – они заперты.

Она торопливо бежит по коридору, но уже на полпути к лестнице слышит звуки. Не крик, не выстрел: кто-то тихо наигрывает ноты то в восходящей, то в нисходящей последовательности.

Играет на рояле.

Мелодия струится как дым, легкая и светлая, сердце Оливии замедляет бег, пока она спешит на звук вниз по лестнице, а потом сквозь лабиринт коридоров к музыкальному салону, где из открытой двери льется свет, блестит черная крышка рояля, а над его клавишами склонился Мэтью.

Сначала Оливия чуть не принимает его за гуля: он так сгорбился, что кажется почти безголовым. Но призрак не смог бы коснуться клавиш, тем более – извлечь из них такие звуки, а когда Мэтью чуть сдвигается, свет лампы падает на твердые, но узкие плечи, озаряет кончики волос. Он вполне материален.

Взгляд Оливии устремляется мимо него, к эркеру, на раскинувшийся за окном сад, залитый лунным светом. Она осматривает лужайку, но тела нет. Конечно нет! Это был просто сон.

Движение у порога привлекает внимание Мэтью.

Он поднимает голову и встречается со взглядом кузины в стекле. На миг его руки замирают, и Оливия упорно смотрит ему в глаза – скоро ли в отражении мелькнет досада. Но Мэтью не выпрямляет сердито плечи, не поджимает разочарованно губы. В его облике сквозит лишь усталость. Вновь воззрившись на клавиши, он начинает сначала.

– Не спалось, – бормочет Мэтью, и Оливия замечает на его запястьях синяки.

Она знает, сны кузена столь же яркие, как у нее: картинки, которые на вкус, на ощупь и слух похожи на правду. Всего три ночи в особняке, а Оливия уже измучилась. Судя по следам на коже Мэтью, по его запавшим глазам, он так мучается гораздо дольше, и сны у него куда хуже.

Сны не даруют отдыха. Они меня прикончат.

– Ты уж определись, – говорит он, явно приглашая ее либо войти, либо удалиться совсем.

Оливия шагает вперед.

В комнате только два места, куда можно присесть: подоконник эркера и банкетка у рояля. Оливия не в силах заставить себя повернуться спиной к саду, поэтому устраивается на самом краю банкетки и смотрит, как пальцы Мэтью с привычной легкостью порхают над клавишами. По салону разносится мелодия – нежная, замысловатая и одинокая. Последнее определение не очень подходит, но верным кажется лишь оно. Музыка прекрасна, но от нее на душе такое чувство, словно опять очутилась в садовом сарае.

– Ты играешь?

Оливия качает головой, гадая, заметил кузен печаль на ее лице или жадный взгляд, брошенный на клавиши. Но Мэтью на нее даже не смотрит. И вниз не смотрит тоже, он глядит в пространство впереди, в ночь, в залитый луной сад и стену вдалеке, чьи очертания подсвечены серебром.

Он долго и медленно вздыхает, потом говорит:

– А мне отец показал еще в детстве.

Кузен будто оттаивает, призрачная улыбка озаряет его лицо, и Оливия не узнает этого Мэтью.

Когда-то он был славным мальчиком.

Его руки нежно касаются клавиш.

– Мама любила слушать, как он играет. Я тоже хотел так уметь, но папа не знал, как учить, не помнил, как учили его самого, поэтому однажды просто посадил меня рядом и сказал: «Смотри и пытайся разобраться».

Левая рука Мэтью продолжает играть без остановки, а правая ныряет к клавишам прямо перед Оливией и цепляет три ноты, а потом повторяет их снова и снова.

– Вот так, – говорит он и опять отстраняется, а Оливия подносит пальцы к клавишам.

Позади слышится какое-то движение, но, похоже, Мэтью ничего не замечает. Оливия смотрит в окно и в отражении видит призрак старухи: она прильнула к двери и, склонив голову, прислушивается к музыке.

– Давай, – приглашает Мэтью, и Оливия приступает.

Она знает, что не столько играет, сколько закольцовывает музыкальные фразы, но это уже что-то. Начало положено, мелодия ее увлекает, и Оливия вдруг понимает, что улыбается.

– Томас, мой брат, так и научился, – говорит Мэтью, и Оливия приходит в замешательство, заслышав это имя. – Ему не хватало усидчивости. Но я никогда не считал, что для игры нужно сидеть не шелохнувшись. Просто… в глубине души что-то затихает, и рождается музыка. А теперь она единственное, что дает мне передышку.

Оливия, затаив дыхание, ждет продолжения, рассказа, что случилось с Томасом, объяснения, почему Мэтью остался один в огромном доме и почему не может уйти, хотя ее мать сбежала; как вышло, что он проводит ночи привязанным к кровати, взывая о помощи.

Но кузен больше ничего не говорит. Миг откровенности прошел.

Завтра… Завтра Оливия найдет способ задать эти вопросы, завтра заставит его ответить, но сегодня пусть Мэтью спокойно играет. Призрак улизнул из комнаты, Оливия закрывает глаза, отдаваясь мелодии, надеясь, что мысли успокоятся, уступят место музыке. Проходит и улетучивается самый темный час ночи. Оливия и Мэтью слушают мелодию до рассвета.

Впервые за долгие годы Оливия спит допоздна.

Она почти не помнит, как вернулась к себе в комнату, как забралась в постель и укрылась одеялом. Знает лишь, что к тому времени уже наступило утро и сквозь туман, окутывающий сад, пробивался бледный свет и лился на рояль, на котором играл Мэтью. Но когда Оливия пришла в спальню, ставни были еще закрыты, в комнате царила темнота; она рухнула на кровать, но ее затянуло не в сновидения, а в знакомое, милое ничто.

Выныривает на поверхность Оливия под белый шум проливного дождя.

Похоже, в спальню заходила Ханна – на пуфике стоит чайник, но пара не видно, напиток уже остыл. Ставни распахнуты, но свет за окном серый, пропитанный водой. Такого же серого цвета, что принадлежал другому миру, другой жизни. Оливия смотрит на него и вспоминает шуршавший под ногами гравий, заброшенные клумбы, разваливающиеся сараи и дома, похожие на пеньки зубов. У нее начинает ныть живот.