а окна веранды, выходящие на запад, будут купаться в лучах мягкого вечернего солнца… В общем, я размечталась.

Дома я поделилась новостью с Маргаритой. Честно говоря, я была в таком радостном возбуждении, что наговорила много лишнего. В моем пересказе дом стал раза в два больше, скромная белая окантовка окон превратилась в резные наличники, сосновый лес приблизился и стал виден из окон веранды. Не знаю, что за хвастливое вдохновение на меня тогда нашло. Когда я наконец вернулась из приукрашенного в моей голове домика обратно на кухню, то поймала на себе пристальный, тяжёлый взгляд Маргариты. Она щурилась, растянув губы в улыбке, но глаза оставались колючими, а улыбка была неприятной.

— Рая, как я за тебя рада! — пропела она.

Я и раньше замечала её завистливые взгляды. Например, когда ко мне приезжала Танюша, и мы с ней сидели на кухне, трещали и смеялись так, что я забывала, сколько мне лет, чувствуя себя девчонкой-студенткой. Маргарита заходила на кухню что-нибудь взять и украдкой поглядывала на нас, а потом упрекала меня, что я с Таней слишком уж на равных, нельзя так, надо поддерживать родительский авторитет, как она со своим сыном. Правда, сын, за всё время, что я у неё жила, ни разу её не навестил и, похоже, даже не звонил, а если ей самой удавалось до него дозвониться, их разговоры не заходили дальше дежурных вопросов.

А теперь эта история с покупкой дома… Она означала, что я, вместо того, чтобы всю жизнь горбатиться в ледяных трамваях за копейки, с какого-то перепугу стану жить в собственном красивом доме, практически в Петербурге! Со своей северной пенсией, с верандой и видом на сосняк, да ещё и с подружкой-соседкой! Размечталась, голытьба провинциальная…

Маргарита, я знала, очень гордилась тем, чего достигла. Она, мать-одиночка, дочь колхозников из Псковщины, у которых ничего не было, забралась высоко. Это был пьедестал из трёхкомнатной квартиры, сверху на которую взобралась дача, а на её крыше сидел откормленный успешный сын, громоздились итальянский диван, рулоны «элитных» обоев, хрустальные люстры, кухонный комбайн, дорогие сервизы, холодильники, белоснежная ванна… И на самом верху блистал дизайнерский финский унитаз, на крышке которого с победным видом стояла она, Маргарита, хозяйка горы.

Она одна всё это заслужила, и если кто-то пытался вскарабкаться на её высоту, где ему не место, Маргарита восстанавливала справедливость — отправляла выскочек в могилу».

19

Есть разговоры, которые трудно начать. Скажем, я вдвоем с… пусть с очень близким человеком, с другом. Мы сидим в потоке ровных предрассветных лучей, сочащихся сквозь высокое окно, и смотрим на ленивый зимний воскресный город, который еле-еле ворочается там, внизу, за окном.

С высоты я словно пытаюсь разглядеть свою жизнь, мизерную, далёкую, незаметную среди других жизней, среди спутанных улиц и переулков. Затерявшуюся среди бесчисленных окон и дверей, приглашающих в чей-то дом, в чей-то быт, до мелочей продуманный, устроенный множеством ежедневных усилий, аккуратных покупок, расчётов и перестановок. И эта затерянность, эта незаметность и полустёртость кажутся мне почти приятными. Во всяком случае, никто не заметит, как убога моя жизнь.

Но предположим, что человек, с которым мы сидим у окна, давно просит рассказать ему о моём прошлом. Говорит, что хочет лучше меня понимать. И я решаю, что сделаю это сегодня. Просто сделаю, и будь что будет.

Сейчас я чувствую себя капелькой, маленькой, почти не существующей. Кажется, что я начну говорить и исчезну совсем, испарюсь. Но в книгах из отдела психологии я прочла, что рассказывать всё-таки нужно. Что от этого становится легче. И что со стороны всё кажется совсем иным, не таким уж жалким и постыдным. Так что я зажмурюсь и начну…

Пусть это просто дневник, который никто никогда не прочтёт. Я представлю, что с той стороны экрана есть близкий друг и он ждёт моего рассказа. Так мне будет легче продолжать. Каждый раз, когда я закрываю документ, я отправляю его этому другу, и он читает, внимательно и без осуждения…

«— Нормальные женщины быстро возбуждаются. Я тебе говорил, что у меня было около сотни партнёрш. Мне есть с чем сравнивать. Я не хвалюсь, просто факт. Большинству женщин достаточно, чтобы им минуту помяли грудь и схватили за задницу — они уже готовы к сексу.

Последняя фраза заставила меня поморщиться. В то утро я в очередной раз решила предпринять попытку хотя бы в чём-то улучшить наши с Алексом отношения. Мы сидели на кухне: он перед открытым ноутбуком с бело-синей страницей Фейсбука — он с раннего утра вёл какие-то дебаты на тему политики в комментариях, а я специально пришла из комнаты, чтобы «серьёзно поговорить».

— Но ведь это другие женщины! Какая мне разница, что предпочитали твои женщины сто лет назад?

Алекс молча смотрел в монитор, и глаза его скользили по строчкам текста.

— Ты меня слышишь? — окликнула я его, слегка повысив голос.

— А? — он оторвал глаза от монитора. — Да, конечно… И вагинальный оргазм у них был регулярно. Я что, виноват, что ты не возбуждаешься и не испытываешь вагинальный оргазм, как другие женщины?

— Я же сказала, что мне не интересны предпочтения твоих бывших!

— Мне кажется, у тебя какое-то отклонение. Ты же понимаешь, насколько это маловероятно, чтобы мне подряд встретилось сто ненормальных женщин? Я всегда вёл себя естественно — так же, как веду себя с тобой — и женщинам нравилось. Ни одна не жаловалась. Между прочим, некоторые даже открыто восхищались тем, какой я любовник. Может, льстили, конечно. Женщины — существа лживые.

Последнее он произнёс с каким-то особенным смакованием.

— А ты предлагаешь мне полностью себя поломать, чтобы подстроиться под твои извращённые желания, которые ты даже не можешь внятно сформулировать.

— Я не предлагаю ничего ломать. Просто иногда делать не только то, что нравится тебе, но и то, что нравится мне. В этом нет ничего извращённого.

Алекс снова уставился в монитор и защёлкал мышкой.

— Алекс?

— Я не понимаю, чего ты от меня хочешь? Я и так стараюсь изо всех сил! Но в моем возрасте и с моим опытом поменять своё сексуальное поведение очень сложно. Для большинства это невозможно вообще.

— И в чём заключаются эти старания, если абсолютно ничего не меняется?

— Ты просто никогда не замечаешь ничего хорошего, что бы я ни делал. Для того, чтобы человек менялся, его нужно поощрять, а ты только критикуешь!

— Но что поощрять, если ничего не происходит? Абсолютно ничего! Ты понимаешь, что я из-за этого чувствую себя несчастной,