Мы не знали, что ответить, и наконец Эндора произнесла:

– Хороший вопрос.

Мы считали себя ее сердцем, но это было глупо. Глупо же?

Потом девочка подошла ко мне и посмотрела на мое лицо и шею, где кожа у меня была не такая, как у других. Она обвела пятна пальцем. Я не пошевелился.

– Это карта нового мира, – сказала она. – Все участки суши изменят форму. Слова тоже. Все тела обретут иное воплощение. – Ее маленькая ручка задержалась на моем лице гораздо дольше, чем вы можете себе представить.

Затем она повернулась к Эндоре, порылась в своем маленьком рюкзаке и достала странную серебристую ленту, скрученную в бобину.

– Это называется скотч. Лишь сварщик поймет, насколько это нужный предмет. Скотч изобрела моя мать. Придуманная ей лента была из ткани. Она протестировала ее на оружейной фабрике, где работала.

Эндора схватилась за живот.

– Скотчем можно заклеить даже рану. – Девочка пристально посмотрела на Эндору. – Способов его применения великое множество. – Они смотрели друг на друга. Ни одна не дрогнула. Пространство вокруг них застыло, на краткий миг стало неподвижным. Ничья мать смотрела в глаза ничьей дочери. Не существовало слова, чтобы объяснить, кем они приходились друг другу; если бы сама энергия между ними имела название, она стала бы тем словом.

Однажды вечером, когда мы только начинали возводить статую, Джон Джозеф вывихнул плечо и сломал ребро. Эндора была не только умелой клепальщицей, но и медсестрой; она вправила вывих. Положила ладонь ему на плечо и дернула как следует; плечевая кость встала на место. Он даже не вскрикнул.

– Ну вот и все, – сказала Эндора.

Слушая эту девочку, мы почувствовали то же самое: ну вот и все.

Тем вечером мы сели на паром, и девочка отправилась с нами. Джон Джозеф вертел в руке монетку. Эндора выглядела… нет, это, конечно, невозможно, но она словно стала выше. Девочка бегала между нами у ограждения и довольно напевала себе под нос, а может, мне послышалось. Она совершенно нас не стеснялась, не боялась прикасаться к нам или прислоняться. Один раз она даже взяла Дэвида за руку, а потом потянулась и взяла мою руку, словно хотела нас с ним соединить, пока мы плыли по воде. Моя рука согрелась в ее ладони.

Нас провожала взглядом полуготовая статуя. Сто тысяч фунтов меди и еще больше железа. Когда мы ее достроили, она весила двести двадцать пять тонн. Но ее кожа – медная оболочка – была не толще одноцентовой монетки. Из этой меди можно было отчеканить более четырехсот тридцати миллионов монет.

Мы прижались к ограждению и свесились вниз. Эндора все расспрашивала девочку, хотела, чтобы та поведала нам свою историю.

– Где твои родители? Где ты живешь? Как тебя зовут?

Вопросы были вполне правомерные. Но потом оказалось, они были неважны. Самый важный вопрос звучал иначе: как нам собрать наши сердца, чтобы те не разлетелись на кусочки?

Плач дочери мясника

(1995)

Лилли Юкневичус проснулась среди ночи, обливаясь потом, запутавшись в простынях и скрежеща зубами. Ей снова приснился тот сон. Тот же проклятый сон. Ящик размером с тело – вертикальный гроб – из которого вышел ее отец и зашагал ей навстречу. Ее прошлое было тайной, запертой в ее теле. Она подождала, пока дыхание успокоится. Взяла подушку и вонзилась в нее зубами.

Голая и мокрая от пота, Лилли встала, пошла в ванную, набрала в ладони воды, выпила, сполоснула лицо. Из зеркала на нее смотрел отцовский двойник. И двойник ее брата.

Она подсчитала, сколько денег потратила на групповую терапию для выживших в боевых действиях, иммигрантов и беженцев. Кажется, несколько тысяч долларов. Она не была беженкой и не пережила войну, но их истории насилия служили ее жизни достойным обрамлением. Они пережили войну, зверства, насильственное переселение. Она пережила… что? Они ей ничего не оставили.

Она знала, что в городской библиотеке собраны свидетельства совершенных над ними жестокостей: описания зверств, протоколы судебных заседаний, отчеты, записи с камер и хроники, диски и микропленки, артефакты печально известных событий, даты, время, имена, лица – все хранилось в одной огромной исторической картотеке. Залежи информации, собранной в одном месте и доступной каждому, кто хотел бы подержать в руках реальные улики, получить ответы на вопросы и сделать выводы. История не будет забыта, память переживет кровопролитие. И потомки смогут узнать о преступлениях против человечности.

В роскошном лобби библиотеки посетителей встречал экспонат – наглядное свидетельство зверств, доступное взгляду каждого: груда золотых пломб размером с кровать. Дневники и блокноты, найденные за унитазами, под половицами, в стенах. Имена, которые записали, но не произносили годами – они были нацарапаны на бумаге, пожелтевшей от времени, покрытой пятнами плесени и влаги, засаленной человеческими руками. Рядом высилась груда детских ботиночек до потолка. В художественной галерее эти ботиночки можно было бы принять за эстетический объект; в библиотеке они больше напоминали элемент протестной акции.

Когда Лилли впервые пошла пешком от дома до библиотеки – это случилось вскоре после того, как она переехала в город, – ей показалось, что ноги ее в старых ботинках выглядят нелепо. Это ноги иммигрантки, подумала она. Но я теперь другая; эти ботинки мне больше не подходят. В тот день она пошла не в библиотеку, а в бутик, и купила высокие черные кожаные сапоги. Надела их, прогулялась по улице и набрела на дорогой бар, откуда был частично виден самый знаменитый в городе памятник – его кончик, пошутила она про себя. Она села и пять часов пила виски, пока обелиск не накренился. По пути домой пальцы ног и щиколотки горели в жестких сапогах. Но стук каблучков по тротуару завораживал; под этот стук – пятка-носок, пятка-носок – она и дошла до дома. Свобода, подумала она.

Прошел первый месяц, второй; у нее появилась униформа – каждый день она носила одну и ту же узкую черную юбку, накрахмаленную белую блузку и черный блейзер. Однажды ноги сами принесли ее к библиотеке. Как будто она была обычной читательницей.

Ее новый подопечный считался безнадежным случаем. Поговаривали, что он опасен.

– Это ваш? – спросил охранник. – Не тратьте время. Он не реагирует. – По его серо-голубой форменной рубашке расплывались пятна пота.

– Неужели, – пробормотала Лилли и взглянула мимо охранника на мальчика, почти мужчину, стоявшего на противоположной стороне двора и неловко переминавшегося с ноги на ногу. – И почему же?

Они с охранником стояли на залитом солнцем дворе, поросшем клочковатой сухой травой, и