говорит на языке чувств. Ничего подобного Фрейду никогда не приходило в голову – саму эту мысль он счел бы экстравагантной и лишенной всякого теоретического потенциала.

Однако именно момент этого отождествления совпадает с периодом солидарности сообщества, отголоски которой слышны в заявлениях, наподобие сделанного Скоттом Даулингом:

Сорок пять лет назад, в начале моего аналитического пути, психоаналитический мир был совсем не таким, в каком мы живем сегодня. В те времена психоанализ, – и теория, и терапия, и практикующие его психоаналитики, – казалось, достиг единства, согласия, целостности[32].

Каким образом удалось этого поразительного единства достичь? Даулинг объясняет это тем, что тогдашний анализ – он считает нужным добавить «американский», хотя тезис справедлив практически для всех, – «был единодушен по поводу конечной цели психоанализа: разумеется, это разрешение интрапсихического конфликта»[33].

Столь бесцветное на первый взгляд определение примечательно тем, что в описываемых событиях само послужило не разрешению конфликта во внутрианалитической среде, как это воспринял Даулинг, а очередной отчаянной попыткой аналитиков справиться с ситуацией, в которую Фрейд поставил анализ. Ее специфика состоит в том, что конечные результаты аналитической практики, предъявляемые в качестве целей в учебных пособиях и врачебных отчетах, по существу представляли собой лишь ее эффекты, причем побочные, что Фрейд никогда не скрывал. Желание, которое предшествовало появлению желания аналитика, выражалось в намерении до предела обострить происходящее, изъять из него всякую возможность уладить дело миром – при этом, как и любое желание, оно не предлагало взамен нанесенного ущерба никаких компенсаций. Значительное стабилизирующее воздействие анализа на субъекта не должно восприниматься как свидетельство приложения желания аналитика. Напротив, этот факт, очевидно, нуждается в отдельном объяснении.

Неспособность аналитиков восхваляемой Даулингом эпохи ни решить эту проблему, ни даже поставить ее закономерно привела эту эпоху к закату. Если восстановить утраченное единство практики с тех пор так и не удалось, то лишь потому, что сама его возможность зиждилась на занятой тогдашним анализом позиции двойного сопротивления. Аналитик вынужден был сопротивляться как общей зависимости клинической повестки от функционирования инстанции желания, так и производности своего метода от желания Фрейда, расплачиваясь за это расщеплением, признавать которое он отказывался.

Принято считать, что Лакану с успехом удается вернуть расщепление на подобающие позиции в теории анализа, тем самым прервав, наконец, его действие внутри самой аналитической практики. Настаивая на действенности инстанции желания, Лакан подчеркивает, что субъект – в том числе субъект анализирующий, который не имеет никаких преимуществ перед прочими, – не обладает в отношении функции желания никакими административными полномочиями, но сам зависит от его динамических характеристик.

Вместе с тем, устраняя подмену целей классического послевоенного анализа и закрывая лазейку для истеризации его методов, лакановский заход не смог воспрепятствовать продолжающемуся воздействию на анализ Университета. Оно состояло в непрерывных попытках выгородить для аналитика особую, привилегированную зону, одновременно превратив все то, что Фрейд учредил и передал своим ученикам именно как желание, в моральный императив. Таким образом, источником продолжающегося расщепления на этот раз стал сам концепт желания аналитика (le désir de l’analyste). Его исследование очень скоро, еще при жизни Лакана, вернулось на рельсы, знакомые со времен первых тревог по поводу контрпереноса и теперь лишь слегка модернизированные концептуальными новациями лакановского аппарата. Концепт желания аналитика в результате оказался практически сразу упущен и не смог избежать тривиализации. Не в силах повлиять на этот процесс Лакан в последние годы жизни взирал на созданное им сообщество с нескрываемым раздражением.

Раз упущенное, желание аналитика нельзя восстановить, не обратившись вновь к обстоятельствам его появления, которые показывают, что любая беспечная поспешность и небрежность в оценке этого желания обходятся аналитической мысли слишком дорого. Опыт авторов-аналитиков показывает, что настойчивая апелляция при оценке этого желания к этическому аргументу – со стороны ли представителей Международной ассоциации или лакановского движения, чья прогрессивная маргинальность по отношению к первым будто бы должна наделять их заявления бо́льшим весом и убедительностью – неизменно оборачивается обскурантизмом там, где необходимо не столько присягнуть на верность делу, сколько сохранить теоретическую ясность. Желание аналитика может получить свое определение лишь из желания Фрейда – после Лакана с этим больше никто не спорит. Тем не менее попытки определить характер перехода одного в другое всякий раз сталкиваются с трудностями, порожденными как почтением аналитиков перед тем, чье имя носит их практика, так и тревогой перед возможными последствиями.

Так, признать за Фрейдом при анализе истеричек особые побуждения, вызванные искомым в их речи объектом, равносильно тому, чтобы приписать аналитической позиции в общеизвестном смысле этого термина не добродетельную дистанцию, свидетельствующую о хорошо подготовленном «желании аналитика», а задержку влечения, которую Фрейду вменял сам характер этого объекта. Дело не в том, что Фрейд в своем аналитическом искусстве не руководствовался тактом, самоконтролем или осторожностью. Важно, что все эти качества были обязаны тому, что сам он в иных случаях проницательно объяснял задержкой со стороны либидо, ищущего обходные пути, дабы избежать чрезмерного напряжения от столкновения с объектом влечения.

У этой задержки было несколько причин. С одной стороны, за анализанткой действительно стоял специфический объект, полностью постигнуть характер которого Фрейд не намеревался. Уже это обстоятельство разительно контрастирует с расхожими бульварными представлениями об анализе как о «путешествии на самое дно непознанного в психике». Вместе с тем сама истеричка, не зная подлинной причины аналитической заинтересованности в ней, предлагала аналитику объект иного рода, используемый ею как заслон от возможности быть проанализированной. В защиту этого негласного соглашения между участниками анализа можно сказать, что впоследствии, когда аналитический метод достиг зрелости и популярности, именно эта уступка, сделанная ранее Фрейдом анализантке и самому себе уберегла его от различных злоупотреблений анализом, которые то и дело допускали его ученики и соратники.

Лакана не подводит его стратегическая чуткость, когда он по сути воссоздает аналитическую практику на основе отказа от претензий на «полноту проанализированности», этого идеала фрейдистов, и сохраняет за аналитиком законное «право не знать» – во всяком случае не знать о желании анализанта всего. Возникшее позднее представление о так называемом «полном» анализе Фрейду по-видимому было чуждо.

Впрочем, именно благодаря своему незнанию Фрейд замечает в истеричке то особое желание, названное выше «другим желанием», ради которого она и разворачивает кампанию с широкими общественными требованиями. От обычной обсессивности, панически бегущей инцестуозной тревоги, равно как и от перверсии, нарочито эту тревогу задействующей, желание истерички отличается совершенным безразличием к нарушению инцестуозной границы, что и делает его, особенно доведенное до логического завершения, чем-то в высшей степени скандализированным. При этом Фрейд замечает, что у субъектов неистеризованных точно такое же желание зачастую отличается относительно неглубоким расположением в психических структурах –