Беспокойная ночь и утренняя спешка начисто выбили у меня из головы, что до роковой даты оставалось всего три дня.

Перехватив мой взгляд, мистер Кэй пояснил:

— Рисунок моего сына. Я ему рассказал, что наш еврейский год начинается в сентябре. Это единственное, что он знает об иудаизме…

Странно — несмотря ни на что, Кэй по-прежнему вызывал во мне теплые чувства. Я наклонился над ним, чтобы помочь немного поменять положение. И тут увидел на виске свежий кровоподтек.

— Это я вчера упал… — виновато сказал он. — В библиотеке на лестнице… Оттуда меня и привезли сюда, в эту палату…

— То-то я никак не мог вас найти, — отметил я. — Но вы пропали у меня из виду еще раньше, когда вышли на перерыв.

— Была причина, — негромко пояснил он.

— Вам не хотелось встречаться с той женщиной, которая ко мне подошла?

Последовал утвердительный кивок.

— Но почему?

Он прикрыл глаза, помолчал, а потом произнес:

— Теперь это уже не имеет значения.

Я стал рассказывать, как наткнулся на мисс Доггарти у него в кабинете. Мой рассказ он выслушал с полным равнодушием, будто уже все это знал или, по крайней мере, мог предположить, и тут же перевел разговор на другую тему:

— Хочу попросить тебя об одном одолжении…

С трудом дотянувшись до стоявшей возле кровати тумбочки, он извлек оттуда объемистый и основательно потертый кожаный кошелек, вывалил на тумбочку все содержимое (коробки с таблетками, пузырьки с каплями, тюбики с мазью), а сам кошелек, уже пустой, протянул мне:

— Там, за подкладкой, есть магнитная карточка. С ее помощью ты откроешь дверцу. Адрес найдешь на карточке. Номер шкафчика — тысяча девятьсот пятьдесят шесть. Это нетрудно запомнить — дата Синайской войны. Забери все, ничего не оставляй. И сожги. Или просто выбрось. И карточку тоже.

— Можете на меня положиться, — бодро заверил я.

Видно, он и в самом деле мне по-настоящему доверял — настолько, что даже не счел нужным поблагодарить, как будто все разумелось само собой. Это даже обрадовало. Так и должно быть между мужчинами. Не то что я: стоит кому-нибудь оказать мне самую ничтожную услугу, как меня переполняет настолько чрезмерная благодарность, что сам себе становлюсь противен до отвращения.

— Я буду вас навещать, — пообещал я. Но он только устало отмахнулся:

— Не знаю, сколько еще здесь пробуду…

О чем это он: о больничной койке или о своей жизни?

— Я скоро умру, — твердо, как о чем-то решенном, добавил он и замолчал.

Как мне себя вести? Впервые в жизни я прощаюсь с человеком, которого, скорее всего, больше никогда не увижу. Мне хотелось сказать ему: несмотря ни на что, мы были друзьями, — но вместо этого я почему-то пробормотал:

— Спасибо… спасибо вам за все…

— Береги себя, — махнул он мне на прощание слабой рукой.

Выйдя из больницы, я перешел на другую сторону шоссе, лавируя среди несущихся на бешеной скорости машин, и нашел одинокую скамейку в расположенном неподалеку парке. Распоров светлую шелковую подкладку кошелька, я увидел под ней небольшую пластмассовую карточку. «Клуб „Патрик“» — гласила надпись, выдавленная над черной магнитной полосой. Адрес был напечатан крошечными, почти незаметными буквами: угловой дом в конце 42-й улицы. Оторвав кусок подкладки, я завернул в него карточку и написал на нем номер шкафчика — 1956. С чего он взял, будто я помню дату войны, о которой никогда в жизни не слышал?

На работу я опоздал минут на сорок. Миз Ярдли устроила безобразный скандал, выплеснув на мою голову весь запас злости, который медленно, но верно назревал в ней в течение последних двух недель. Напоследок она обвинила меня в краже. Я понятия не имел, что она имеет в виду. В библиотеке, как обычно, стояла гробовая тишина, и наша громкая перебранка наверняка доставляла немалую радость посетителям. Но сотрудники преспокойно занимались своими делами, не обращая на нас ни малейшего внимания. Всем было в высочайшей степени наплевать, кто из нас прав, кто — виноват.

Как ты мог легко догадаться, дело кончилось увольнением. Она просто-напросто указала мне на дверь.

— И не вздумай возвращаться, — добавила она со змеиной улыбкой. — Ты уволен окончательно. Твой дружок с третьего этажа тебе больше не поможет, не надейся…

— Очень она мне нужна, ваша вонючая работа! — выкрикнул я со злостью, стукнул кулаком по ближайшему столу, и широкими шагами, ни с кем не прощаясь, ринулся к выходу — на свободу.

Честно говоря, мне было здорово не по себе. Может, сказывалось воспитание — мать с детства внушала мне нелюбовь к «скандалам», а может, я просто не был приспособлен к такого рода конфликтам. Я уныло брел по городу, и все вокруг почему-то напоминало о приближении роковой даты: витрины часовщиков на Пятой авеню, плакаты в Медисон-сквере и неоновая реклама в конце 42-й улицы неподалеку от клуба «Патрик». Того самого. Клуб был, разумеется, закрыт. Лаконичная табличка на дверях извещала, что открывается он в пять вечера и работает всю ночь, до пяти утра. Я решил, что клуб может подождать. Все равно никто, кроме меня, не заберет вещи из шкафчика. Карточка-то у меня…

Было около трех часов дня. Дойдя до автобусной станции, я уже собрался было отправиться домой, но на всякий случай решил звякнуть тебе из ближайшего автомата. На сей раз повезло: трубку подняла Дороти, твоя верная черная служанка и многолетняя домоправительница. Сначала она меня не узнала, пришлось назваться, и я даже на расстоянии почувствовал, как она обрадовалась. Дороти помнила меня еще одиннадцатилетним мальчишкой, мы тогда только-только приехали в Штаты, и всегда относилась ко мне по-матерински. Ты ужасно занят, с сожалением сказала она, — бизнес, как обычно, а, кроме того, еще подготовка к торжественному новогоднему богослужению в темпле (к «мессе», сказала она). До того занят, что даже мэру Нью-Йорка пришлось звонить тебе несколько раз, пока наконец ты не нашел время ему отзвонить… Она трещала с такой скоростью, что мне с трудом удалось вставить несколько слов о том, как необходимо мне тебя видеть. Зато их уже не пришлось повторять дважды: ну, конечно, как я могу сомневаться, разумеется, мистер Стейнман (так она тебя величала) ужасно занят, но ведь я — член семьи, он меня любит, он с превеликим удовольствием меня примет, и мы даже поужинаем вместе, она поставит на стол дополнительный прибор.

— Приходи, Рони, какой может быть разговор, у нас давно не бывало гостей с таким аппетитом, как у тебя.

По ее голосу чувствовалось, что она действительно будет рада меня видеть.

Мы договорились на половину седьмого. Оставшееся время я проскучал в кино, где безостановочно крутили какие-то дурацкие комедии, потом спустился в метро, проехал несколько остановок и вскоре уже подходил к твоему дому. Перед зеркалом в роскошном вестибюле я пригладил волосы и заправил рубашку в брюки, чтобы выглядеть поприличней. Дверь открыла Дороти, и я, здорово перепугавшись, что сейчас она примется меня изо всех сил тискать и целовать, долго тряс ее руку, пока наконец не появился ты.