Я попытался объяснить, что разлюбил Деби и теперь та меня вовсе не интересует, но мать тут же встала стеной на ее защиту. То ли из женской солидарности, то ли по какой угодно другой причине. Да пропади оно пропадом! Мне представлялось куда более интересным, что рядом с ее кроватью, на низком журнальном столике, стояла на четверть выпитая бутылка «Баккарди». Это объясняло ее несколько вялые, замедленные движения и протяжные интонации в конце каждой фразы.

— Ну скажи, чего тебе в ней недостает? Что у нее не в порядке? — допытывалась мать.

— У нее даже слишком все в порядке, — откровенно признался я. — Потому-то она и выглядит в моих глазах такой безвкусной и скучной.

В последнее время я вообще начал видеть людей в ином свете. Теперь мне казалось, что у каждого — свое отклонение от общепринятой «нормы» и каждый скрывает какую-то свою индивидуальную тайну. Думал я при этом, конечно, о мистере Кэе и мисс Доггарти. Раньше Деби привлекала меня именно тем, что от нее прямо веяло абсолютно рутинной, стопроцентной нормальностью. Я тогда считал, что так и надо, что так живут все, и поэтому я тоже должен приспособиться к чему-то подобному. Но теперь понимал, насколько это не соответствовало моему характеру.

Мать не унималась. Деби меня любит, Деби будет страдать, если я ее брошу, я обязан дать Деби еще один шанс, она уверена, что у нас все наладится. Деби, Деби, Деби… Это так надоело, что я грубо спросил: неужели она считает, что мне следует и дальше тащить на себе эти исчерпавшиеся отношения, даже если ничего уже не чувствую. Она смутилась, но тут же пробормотала какую-то чушь насчет мужчин, которые только и умеют, что причинять женщинам боль. Я дико разозлился из-за ее безосновательных обобщений (сама ведь меня сто раз от них предостерегала!), и в то же время было ее ужасно жалко: она сидела на кровати, подобрав под себя ноги и то и дело роняя на грудь хмельную голову с распущенными, вконец растрепанными волосами; в правой руке она с трудом удерживала бокал со спиртным, который так и норовил пролиться на покрывало. Во всей ее позе, в том, как она впервые, наплевав на всякое стеснение, напивалась у меня на глазах, в какой-то небывалой открытости, которую я в ней сейчас чувствовал, и в этих ее протяжных, ложно-игривых интонациях было столько безнадежности, что мне вдруг захотелось прижать ее к груди, как маленькую девочку, и пообещать, что все ее горести скоро кончатся и все будет очень-очень хорошо…

Но вместо этого я подло решил воспользоваться моментом. Я вдруг с предельной ясностью понял, что сейчас могу задать любой вопрос, и она ответит со всей прямотой и честностью, на которые когда-либо оказывалась способна. Было здорово стыдно использовать ее беззащитное положение, но удержаться я никак не мог.

— А вот отцу, например, чего, по-твоему, недостает? — осторожно спросил я. Судя по ее замечанию, отец никак не относился к тем мужчинам, которые «причиняют женщинам боль».

— Порыва, — немедленно откликнулась она. — Порыва и легкой сумасшедшинки.

Я был поражен. Понимаешь, именно этими словами исчерпывалась вся суть моих отношений с Деби. Я подумал: неужто он, все-таки как-никак занимавшийся прежде искусством, а теперь — такой романтичной и полной опасностей секретной деятельностью, неужто и он в ее глазах столь же «нормальный» и скучный сухарь, каким мне видится Деби? Если мать не видит «порыва и легкой сумасшедшинки» даже в нем, то что же тогда представляет собой человек, которого она любит?

Мать вдруг качнулась всем корпусом, и мне почудилось, что она вот-вот рухнет на пол головой вниз. Я бросился ее подхватить. Слабо улыбнувшись, она снова приоткрыла глаза. И тогда я наконец решился:

— Скажи мне, кто этот человек, которого угрожают убить седьмого сентября?

Ответа не последовало. Видимо, она все-таки заснула. Осторожно опустив ее голову на подушку, я уже собирался уйти, как вдруг послышался хриплый голос:

— До чего же вы, мужчины, боитесь смерти! А ведь бывают вещи пострашнее…

— Ты о чем?

Приподнявшись на локте, она вновь оперлась на руку:

— Допустим, об одиночестве…

У нее был такой мертвенный голос, что я сразу же обнял ее за плечи и сказал:

— Но ведь ты не одна. У тебя есть мы — отец и я.

Она горько усмехнулась:

— Тебе еще все только предстоит, а мы с отцом — это пройденный этап…

Неожиданно взгляд ее настолько протрезвел, будто она и не прикасалась к спиртному:

— …Нелегкая это штука — одиночество. Особенно после того, как всю жизнь ты была окружена людьми… — Она раскинула руки в стороны и принялась раскачиваться, сидя на кровати, словно пыталась взлететь. — Но теперь все кончено.

— Ничего подобного, — сказал я, чтобы хоть что-нибудь сказать. — Вот только решила бы мне довериться, и…

— Зачем осложнять тебе жизнь!

— Но твоя скрытность угнетает куда больше…

— Это пройдет. Люди в действительности совершенно не интересуются тем, что чувствуют другие. Вот потому-то и необходимо выдерживать стиль. Нужно скрывать слабости…

С этими словами она рухнула на подушку и мгновенно уснула. Спящая, она казалась мне вконец измученной и постаревшей. Постояв еще немного, я ушел к себе в комнату, залез в постель и задумался над тем, как получается, что явная слабость сочетается порой с такой энергией и такой впечатляющей активностью в других делах, которую не сравнить даже с активностью людей, для которых подобные дела — их профессиональное занятие. Скажем, отец профессионально занимается шпионажем, а настоящей, изворотливой, умелой шпионкой вдруг оказывается именно мать. Или вот тетя Ида — всю жизнь была занята в фотобизнесе, а тем не менее никогда бы не сумела так незаметно переснять отцовские материалы. Да что тетка — я сам в том возрасте, который обычно знаменуется бурными любовными романами, а мать и тут дает мне фору.

Я думал об этом почти всю ночь. Уже в предрассветных сумерках услышал, как хлопнула дверь спальни — и в ванной с шумом полилась вода. Под этот шум я заснул, и последней мыслью, помню, было, что мне никогда не узнать правды.

Проснулся поздно. Крупные капли дождя барабанили в окно. Взглянув на календарь, увидел, что сегодня шестое. У меня мороз прошел по коже: завтра седьмое! Почему-то вспомнилось, как мать заверяла своего вчерашнего собеседника: «Вот увидишь, все будет хорошо»… Волнение сменилось настоящим страхом: а что, если она ошибается? Что, если роковое событие грянет именно в момент их встречи?

Я был убежден, что незнакомец из туннеля непременно приведет свой злодейский план в исполнение. И кроме того, не сомневался, что это грозит матери, а может, и отцу чем-то совершенно ужасным. Необходимо было во что бы то ни стало разузнать, где назначена предстоящая встреча. Мать обычно записывала все важные даты в изящную, тоненькую записную книжку с золотым обрезом, в красной блестящей кожаной обложке. Осторожно, стараясь не шуметь, я заглянул в спальню. Как и ожидалось, она мирно спала после предрассветной ванны. Заветная записная книжка вызывающе торчала из раскрытой сумочки, валявшейся рядом на журнальном столике, — подходи и бери, как землянику в траве. Без единого шороха, двумя пальцами, я выхватил ее из сумки — мать даже не шевельнулась.