Я чувствовал, что просто обязан тебя убедить. Ты был последней инстанцией: кроме тебя, мне больше не к кому было обратиться. Видя, что ты мне не веришь, я в растерянности почему-то вернулся снова к тому письму, где мать характеризовала своего таинственного любовника.

— Она все время подчеркивала его ум, понимаешь? Не просто мудрость — ну, вроде твоей, когда понимание сочетается с жизненным опытом, а именно ум…

Ты попросил вспомнить точную формулировку.

— Она назвала его «умным любовником». Вернее, — тут я чуть не задохнулся от смущения, — «последним из умных любовников»…

Ты невесело кивнул.

— Как по-твоему, что она имела в виду?

Ты долго молчал, а потом проговорил:

— Станешь старше — поймешь.

Скорей всего, тебе было невдомек, до какой степени поразили меня твои слова. Все эти годы ты всегда отвечал мне честно и подробно на любые вопросы.

— Никогда не слышал от тебя таких слов, — проговорил я с обидой. — Не помню, чтобы когда-нибудь ты уклонялся от ответа.

— Я и сейчас не уклоняюсь. Это и есть ответ. То, о чем пишет твоя мать, относится к области чувств. Я не могу объяснить такое рационально. Как можно определить, что такое «умный любовник»? Ты можешь сказать: нежный, опытный, чуткий… Но ведь это не больше чем опись неких свойств, не так ли? Самое главное, важное, все равно остается непостижимым. (Я понял, что ты цитируешь «Маленького принца» Сент-Экзюпери, которого мне когда-то читали.) А может, все дело просто в потребности… да, в потребности, которая побуждает такого человека любить — не важно кого, любую женщину, главное — любить, ощущать привязанность, лелеять эту связь, — не ожидая ничего взамен, просто сознавая, что эта любовь вообще является залогом его существования на свете, и только благодаря ей он еще способен выдерживать все испытания, неудачи, даже угрозу смерти… И тогда весь его пресловутый «ум» оказывается на поверку просто неодолимой тягой или потребностью. Но разве можно объяснить такую потребность человеку, который сам ее не ощущает?

В твоем спокойном, даже несколько дидактическом тоне вдруг послышались нотки волнения. Ты замолчал, а я почувствовал такую нежность и доверие к тебе, что больше не в силах был скрывать самые страшные свои подозрения — в отношении отца.

К удивлению, ты встретил мое признание с изрядным скептицизмом. Покачав головой, ты сказал, что знаешь его с детства и уверен, что мои подозрения абсолютно беспочвенны. Твои заверения совсем не убедили, но тут появилась Дороти с блюдом фруктов на десерт, и наш разговор прервался. Когда она вышла, я хотел было вернуться к подозрениям насчет отца, но ты стал расспрашивать о мистере Кэе. Тебе почему-то хотелось узнать о нем побольше.

— Ну, это такой глубокий, интеллигентный, тихий человек… Думаю, ему лет пятьдесят, — сказал я.

— Но одной только глубины, пожалуй, недостаточно для понимания специфики таких чертежей… да и того, что речь идет о ракете, тоже…

— Он намекнул, что когда-то занимался чем-то подобным…

— А где он живет?

— Я… не знаю.

Тут я окончательно ощутил себя каким-то безалаберным недоумком — получалось, что я практически ничего не знаю о человеке, которому так доверял. Попытался припомнить что-нибудь еще, но этого оказалось до крайности мало.

— Все-таки уверен, что он в порядке, — промямлил я, наконец, окончательно смущенный.

Ты мог, конечно, состроить скептическую мину или упрекнуть меня взглядом, но, как всегда, оставался на уровне.

— В твоем рассказе о Кэе промелькнули, конечно, кое-какие странности, — заметил ты. — Вроде той особы, которую ты застукал у него в кабинете, или его неожиданной компетентности по части устройства ракеты. Но, знаешь, жизнь научила меня, что как раз самые странные вещи оказываются, как правило, наиболее безвредными. Уж скорее следует остерегаться того, что выглядит простым и очевидным.

Опять появилась Дороти, на сей раз — с кофейником, и тут же бесшумно исчезла. Разливая кофе, ты добавил:

— Подобный подход, разумеется, справедлив и в отношении событий, происходящих у вас дома.

Сначала я тебя не понял.

— Ну смотри, — терпеливо начал ты, — если уж мы готовы предположить, что странности мистера Кэя имеют элементарно простое объяснение, то почему не принять, что такое же объяснение имеет то, о чем ты рассказал раньше?

— Но ведь о Кэе мы ровно ничего не знаем, а дома мне знаком каждый закоулок…

— Тем легче ты можешь оказаться в плену предвзятых логических построений, — улыбнулся ты, очищая банан. — Допустим, что Ида (которая, кстати, никогда не отличалась излишним умом) действительно объелась самыми обыкновенными витаминами. А ты тотчас решил, что на самом деле это вовсе не витамины, а болеутоляющее. На том единственном основании, что эти таблетки показались тебе похожими на пилюли мистера Кэя. Теперь дальше. Я готов допустить, что кто-то проник к вам в дом. Поскольку это случилось на фоне других событий, кажущихся тебе загадочными, ты решил, что это был вовсе не обычный взломщик, а какой-то человек, целенаправленно искавший что-то среди ваших вещей. Ну подумай, что такого он мог у вас искать? Теперь — твоя мать ведет интимный дневник. Она сочиняет в нем пылкие письма адресату, о котором мы даже не знаем, существует ли он. А может, это не более чем способ, которым она пытается скрасить себе жизнь? Ей скучно, ей одиноко, отец вечно в командировках, вот она и придумала себе такую невинную игру. А у тебя немедленно сложился неопровержимый вывод, будто у нее действительно есть любовник. Согласен, ты подсмотрел, как она с кем-то прощалась неподалеку от дома. Но ведь это было ночью — сомневаюсь, рассмотрел ли ты, с кем именно происходило прощание — с мужчиной или с женщиной… И опять же, ты находишь слайд — возможно, случайно потерянный отцом — и с подсказки своего мистера Кэя приходишь к решению, что там изображена деталь секретной ракеты и мать занимается шпионажем. Согласись, это уже выходит за всякие рамки! Я не вижу в подобной «логике» никакого здравого смысла. И в довершение всего, обнаружив горстку долларов в шкафу для грязного белья, ты немедленно усматриваешь их связь со случайной фразой из письма матери — скорее всего, никуда и не отправленного… Нет, нет, подожди кипятиться! Я вовсе не утверждаю, что ты ошибаешься абсолютно во всем. И ни в коем случае не отвергаю всех твоих толкований до единого. Но тебе необходимо сознавать, что предложенные тобой объяснения — лишь одна из возможных интерпретаций. И при этом — не самая убедительная…

Я чувствовал себя раздавленным. Оставалась слабая надежда — когда-то, во время наших шахматных сражений, ты постоянно учил, что нужно найти самое слабое звено в позиции противника. В своих рассуждениях ты ни слова не сказал о странном дупле. Я тут же напомнил тебе об этой загадке. Но ты не оставил камня на камне от моей попытки:

— И что ты там нашел, в этом дупле? Какие следы? Ну тогда не о чем и говорить. Твое заключение о дупле ничем не убедительней всех твоих выводов. Ты нагромождаешь одно предположение на другое, но таким способом ничего нельзя доказать. Нужны факты.