для покоя, иначе он изначально имел бы вид улитки или какого-нибудь другого примитивного существа.

Впрочем, я не мог никуда уехать. Война близилась к концу. Истекали последние дни Третьего рейха. И передо мной стояла архисложная задача – помочь спасти главных нацистов из высшего эшелона власти. Но сперва я решил побеспокоиться о Марии и, что называется, вывести её из-за линии огня. Оставаться теперь со мной ей было небезопасно.

В доме одного моего знакомого служила молодая девушка, пригнанная из Белорусии, внешне похожая на Марию, более того с таким же именем. Это была истинная удача. Хозяева хотели от неё побыстрее избавиться, так как у неё обнаружили туберкулёз. Я взял эту бедняжку к нам. Она была очень плоха – слишком долго скрывала свой недуг, не лечилась. Болезнь быстро прогрессировала, девушка умирала, но – я ничего не скрываю, рассказываю всё, как было – угасала она недостаточно быстро, и мне пришлось ускорить приближение её смерти. В своё оправдание скажу только одно – она бы всё равно умерла. Шансы выжить - даже при условии лечения и ухода - были слишком мизерны. Мой поступок можно рассматривать как акт доброй воли. Я избавил её от лишних мучений. Укол морфия – это совершенно безболезненно…

 

 

 

 

Запись 024

 

- Вы меня поражаете! У вас для всего есть объяснения и оправдания.

- Вероятно, благодаря высокой степени объективности.

- Не ёрничайте. Вопрос серьёзный. Вы столько лет воевали, убивали людей… Ну ладно, на войне. Вы солдат. Может, в этом ваше призвание. Хотя и здесь не всё чисто. Вы же участвовали в войнах не из-за каких-то убеждений; вам, создаётся такое впечатление, всё равно, на чьей стороне сражаться. Во имя чего?

- Я тебя умоляю! В каждой войне основная часть солдат и близко не имеет понятия - кто и почему развязал эту массовую бойню.

- Но мы – цивилизованные люди – осознаём: война – зло.

- Вполне возможно. Это не аксиома. Хуже того, это утверждение относительно. Но если даже и так, война – зло, то люди лучше всего понимают эту простую мысль только после самой войны. И чем страшнее война, тем крепче и дольше об этом помнят. После Гитлера Европа долго была под действием прививки от подобной заразы. В Европе научились договариваться… Стало быть зло сотворило добро…

- Слова, слова, слова… Вы воевали не ради всего вышесказанного. Вы вроде Портоса: «Я дерусь, потому что я дерусь».

- Отлично. И песни пишут, потому что песни пишут. И танцуют, потому что танцуют. Потому что хочется.

- Вы, кстати, напрасно сравниваете себя с другими. Скажем, другие солдаты идут на войну, дерутся, убивают противника, находят, как писал Пушкин, «упоение в бою», но при этом они рискуют собственной жизнью, они знают, какую цену придётся заплатить в случае чего… Чем рисковали вы?

- Весьма дельное замечание. Согласен. Но я плачу другую цену, в другой валюте.

- Однако речь даже не об этом. Вы преспокойно, не стыдясь, рассказываете о том, что служили в гестапо, и о том, что убивали совершенно невинных людей. Несчастную старуху, больную девушку…

- Смертельно больную.

- Не имеет значения.

- Я совершил убийство ради Марии.

- Не имеет значения.

- Ну хватит! Чересчур ты, парень, категоричен.

- Уж каков есть.

- Я призываю тебя к лояльности. Помни, порицать легко, понять – вот задача.

- Кого ещё понять? Гитлера? Гиммлера? Эйхмана?

- Ты готов слушать дальше? Или будешь продолжать возмущаться?

- Это бесполезно, вы непробиваемый.

- Мы словно говорим на разных языках.

- Нет, я, к сожалению, прекрасно вас понимаю. Итак, вы умертвили смертельно больную, если я не ошибаюсь, ради её документов.

- Да, именно так. И отправил Марию со своим денщиком в другой город. В который вскорости, по всем прогнозам, должны были войти американские войска. Я обещал ей, что обязательно разыщу её. Я вынужден был остаться ещё на некоторое время. Перед отъездом она сообщила мне, что беременна.

- И вы, конечно, не изменили своего решения? Не соизволили бросить всё и отправиться вместе с ней?

- Легко тебе рассуждать!

- Да тут и рассуждать нечего. Всё предельно ясно. Что вы замолчали? Рассказывайте.

- Только при одном-единственном условии – не перебивать и не комментировать.

- Бога ради. Напоследок вопрос. Последний. Вы сказали, что собирались помочь спасти главных нацистов… Зачем?

- Наследник был настоящим теософом. Мудрость и секреты богов передавались в его семье от поколения к поколению. Я беспредельно доверял Наследнику. Напоминаю, я привык к тому, что приказы не обсуждаются. Впрочем, в данном случае я был солидарен с принятым решением. Пусть зло пожирает зло. Пришёл конец «коричневой чуме», пришло время бороться с большевизмом, и в этом должен был помочь его поверженный противник. Шеленберг после войны работал на английскую разведку. Англичане по полной использовали его опыт и знания против Советского Союза. А ведь его могли банально шлёпнуть! И кому от этого стало бы легче? Кому? А Шеленберг был далеко не единственным…

- Кого же вам удалось спасти, любопытно?

- Многих.

- Генриха Мюллера?

- Его в первую очередь.

- Кого ещё?

- Многих.

- Ну кого? Мартина Бормана?

- И Адольфа Гитлера.

- Да бросьте! Вы уже совсем меня за дурака держите!

- Отнюдь, мой мальчик. Ты разумный человек, и вот я тебя спрашиваю, как человека разумного: неужели ты хоть на мгновение допускаешь, что личность такого масштаба, первое лицо в империи, покончит жизнь самоубийством, доведя ситуацию до того, чтобы быть загнанным в угол подвала, как крыса? Преступники куда меньшего калибра и то подчас уходят от возмездия, а тут злой гений, преступник номер один!.. Да если б даже можно было предположить, что этот человек вдруг захотел бы действительно остаться в осаждённом Берлине без единого шанса спастись, чтобы поднять немецкий дух и показать пример, а затем принести себя в жертву, то и тогда ему попросту не дали бы этого сделать. Его жизнь уже ему не принадлежала. Нет, нет, нет… Хотя давай всё по порядку.

- Разве я против?

 

 

 

Запись 025

 

- С января по апрель сорок пятого Мюллер и Борман детально разрабатывали план возможного побега из Берлина. В апреле стало ясно, что никакого чуда не произойдёт, война проиграна окончательно и помощи ждать неоткуда.

Папа-гестапо – так мы называли Мюллера – радовался и хвастал: «Как хорошо, дружище,