законное чувство гордости за свою профессию, за принадлежность к его величеству русскому рабочему классу, за свой трудовой род, который славно потрудился и будет трудиться на радость родному заводу, на пользу родной стране.

1963

ВАДИМ КОЖЕВНИКОВ

Впервые встретил я Вадима Михайловича Кожевникова в самом начале Отечественной войны под Смоленском.

То был лагерь газеты Западного фронта «Красноармейская правда». Палатки. Жаркие дни июля 1941 года. Горестные вести с Запада. Но Николай Александрович Баканов, кадровый военный, будущий начальник Военного отдела «Известий», ровно в шесть утра командовал журналистам и писателям:

— Построиться! На первый, второй ра-ассчитайсь!

И начиналась по-настоящему солдатская зарядка без всякого снисхождения к «маститости» литераторов, возрасту и воинскому званию. Серия гимнастических упражнений. Бег минут на двадцать. После завтрака — рытье укрытий от вражеской авиации, хотя до первых налетов на Москву было еще недели три, уборка в палатках и занятия по основам военного дела. Все это — профессионально по-армейски, точно по хронометру, солдатами стали все без исключения.

— Вы будете писать, — с хрипотцой говорил Баканов. А бойцами должны стать отменными. Генералы тоже были в свое время солдатами. А вам уж и подавно надлежит знать солдатскую службу!

И мы узнали ее. Окончив уборку в лагере, выезжали кто на чем к передовой, проводили день в окопах переднего края, на батареях, в авиационных частях, к вечеру возвращались, строчили первые свои донесения с фронта, прежде всего — в нашу фронтовую газету, а кто отправлен был на фронт редакциями центральных редакций «Правды», «Известий», «Комсомолки», лежа на траве, работали над корреспонденциями, отнюдь не радостными в те дни, но и не мрачными, прежде всего — правдивыми, как ни горька была правда начала навязанной нам войны.

В одной из палаток жили Вадим Кожевников, художник Орест Верейский, позднее ставший автором иллюстраций к «Василию Теркину», и я. Вскоре присоединился к нам известный теперь художник Виталий Горяев. Привычки и замашки мирного времени быстро у нас улетучились. Мне и еще кому-то было трудно: в армии нас еще не аттестовали, военную форму не выдали, и, чем ближе к передовой, тем больше приходилось тратить время на объяснения — мы не посторонние на фронте, тем более не агенты врага, а корреспонденты Западного фронта.

Не спасали и редакционные удостоверения. Только произнесенные вслух Сурковым стихи его, знакомые повсюду, давали понять патриотам, что перед ними — советские журналисты, писатели.

С Вадимом Кожевниковым мы сошлись быстро. Узнать друг друга коротко помогли совместные странствования по оборонявшейся нашими войсками Смоленщине.

После знакомства с ним на Западном фронте увиделись мы снова уже в 1944 году в Крыму. Сброшенные с Перекопа за Сиваш, бежавшие к Черному морю гитлеровцы почти не сопротивлялись, и так мы оказались в освобожденном Симферополе, полностью уцелевшем.

...В Симферополе поселились мы с Вадимом в квартире женщины, зубного врача. Попеременно спали в зубоврачебном кресле, кровати не хватило. Наступление наше развивалось. Влюбленные в море, сидели мы с Вадимом на берегу плененного, закрытого колючей проволокой Понта Эвксинского, горевали из-за того, что проклятый металл не дает нам плавать, смотрели на немецкие брошенные доты, на уличные уборные, тоже превращенные в доты, не задержавшие, однако, бегства нацистов, вспоминали Крым довоенный, весенний, в акациях и сирени.

На окраине крымской «столицы» собрались Леонид Соболев, Евгений Габрилович, Вадим и я. На фронте — передышка. Писать, собственно, нечего, но мы все же отослали телеграфом свои впечатления о боях за Крым.

А мимо шли, шли, шли наши войска — пехота, артиллерия, инженерные части, гвардейские минометы, даже кавалерия, — в горах не всякая машина проберется, а конь пройдет всюду!

Пройден огненный путь через весь полуостров. Алушта! Дворец Воронцова в Алупке. Надпись по-немецки: «Германия превыше всего!» И прежняя, по-арабски: «Нет бога, кроме бога, и Магомед пророк его!» Нет, Магомед, бог с ним, а вот насчет Германии, то ее военачальники оказались прениже всего...

Снова мы продвигались с Вадимом в лесу с оголенными, еще без листвы, деревьями, на шоссе, ведущем к Севастополю.

Черные ветви и белая щебеночная, покрытая известковыми осколками дорога. Мы идем по ней в полный рост, передовая еще далеко, нас гитлеровцы не увидят. Присоединился к нам капитан-артиллерист. С нами Самарий Гурарий — известинец и Михаил Калашников, фотокорреспондент «Правды». Добрый, как в старину говорили, просвещенный, отзывчивый. Присели на краю шоссе. Я сорвал первый розовый цветок, вставил себе в петлицу кителя, — весна!

Идем дальше, болтаем о том о сем. Вдруг по дороге шарахнули осколки взорвавшихся снарядов. Откуда бьют? Мы не видели. Кинулись в лес. Мы с Мишей Калашниковым и незнакомым капитаном поступили по Уставу: сразу бросились плашмя наземь, зная, что в таком положении легче избежать ранения или смерти от летящих во все стороны осколков. Вадим же и Гурарий сделали неправильно: бросились назад все в том же лесу, подвергаясь возможности пасть от прямого или «косвенного» попадания. Но они-то и оказались, несмотря на ошибку, невредимыми.

Как только артналет, как оказалось проведенный немцами со стоящей впереди горы, затих, я поднял голову: цел! Миша же стонал:

— Где мои ноги? Я их не чувствую. Женя, посмотри, онемели отчего-то!

Я взглянул на спину друга. Гимнастерка красным-красна. Кровь, кровь, кровь!..

— Нет ли у вас бинта? — спросил у капитана.

Тот отмахнулся:

— У меня своя беда. Ранен в ногу.

С собой был у меня только чистый носовой платок. Не теряя времени, бросился к Вадиму и Самарию:

— Скорее! Миша ранен!

Кожевников и Гурарий бегом подоспели. У них тоже нет пакета с перевязочными материалами. Надо везти Калашникова в медсанбат. А к беде нашей водитель «виллиса» скрылся в лесу по ту сторону шоссе. Позвали. Пришел:

— Ехать все равно нельзя. Баллоны перебиты!

— Черт с ними, с баллонами! — кричали Вадим и Самарий. — Давай на ободьях!

Уложили Мишу в машину, накрыли рану шинелью от дорожной пыли. Калашников твердил мне:

— Женя, ты лежал рядом. Там остался правдинский видоискатель, зухер. Надо взять!

Подобрали его. Мишу перевязали на первом же санитарном пункте в лощине. Дальше, дальше, дальше! Вот и татарское село, пустое. Наш бивак. Калашникова уже в бессознательном состоянии положили в мазанку, позвали врача:

— Вряд ли... Но сделаю все, что смогу. Вся спина