4. Крюков участвовал в Первой мировой войне на турецком фронте. В «Тихом Доне» турецкий фронт не отражен.

5. Материалы Крюкова связаны с Кубанью и рекой Медведицей, а у Шолохова — ​с Доном. И именно шолоховский Дон вошел в эпопею, равно как и материал о злодеяниях комиссара Малкина в станице Букановской — ​шолоховский. В центре внимания автора «Тихого Дона» — ​станицы Вёшенская, Казанская, что также косвенно подтверждает авторство Шолохова.

6. Крюков умер в 1920 году, а последняя книга эпопеи показывает события 1922‑го и считается художественно самой сильной.

Ф. Г. Бирюков обращает внимание на то, что Крюков был образованнее и начитаннее Шолохова. По мнению исследователя, именно это его качество и доказывает, что он никак не мог быть автором «Тихого Дона». Крюков слишком педантично следует традициям русской классической литературы, он был добросовестным писателем, но не новатором. Шолохов же, хотя и был менее начитан, но при этом более зоркий и умеющий добиваться в своих произведениях такой силы экспрессии, которую классическая литература до него не знала.

Сравним два описания станицы — ​у Крюкова и у Шолохова.

Читаем у Крюкова: «Перед нами широкая низменность Медведицы, с мелкими, корявыми, голыми рощицами в синей дымке, с кривыми, сверкающими полосками озер и реки, с зеркальными болотцами в зеленой раме лугов, с мутными плешинами песков, с разбросанными у горы хуторами и с нашей станицей в центре.

Направо и налево буланые жнивья, черные квадраты пашни и веселая первая зелень на скатах.

Белая церковка посреди станицы играет золотом на солнце. Острым блеском сверкает облезшая железная крыша мельницы. Соломенные хатки рассыпались вокруг церковки, как овцы вокруг старого пастыря.

Чуть доносится праздничный перезвон. Издали он звучит мягко, нежно, мечтательно… Праздник… Полагается торжествовать, славить звоном радость воскресшей жизни…

Звенят далекие колокольчики. И звенит, заливается где-то над нами жаворонок»[164].

Перед нами гладкое добротное повествование в традициях классической прозы второй половины XIX века.

А вот станица Вёшенская из «Тихого Дона»: «Против станицы выгибается Дон кобаржиной татарского сагайдака, будто заворачивает вправо, и возле хутора Базки вновь величаво прямится, несет зеленоватые, просвечивающие голубизной воды мимо меловых отрогов правобережных гор, мимо сплошных с правой стороны хуторов, мимо редких с левой стороны станиц до моря, до синего Азовского. <…> Вешенская — ​вся в засыпи желтопесков. Невеселая, плешивая, без садов станица. На площади — ​старый, посеревший от времени собор, шесть улиц разложены вдоль по течению Дона. <…> На маленькой площади, заросшей иглисто-золотой колючкою, — ​вторая церковь, зеленые купола, зеленая крыша, — ​под цвет зеленям разросшихся по ту сторону озера тополей.

А на север за станицей шафранный разлив песков, чахлая посадка сосняка, ендовы, налитые розовой от красноглинной почвы, водой. И в песчаном половодье, в далекой россыпи зернистых песков — ​редкие острова хуторов, левад, рыжеющая щетина талов» (т. 2, кн. 1, с. 164–165).

В этом отрывке просто невозможно встретить, в отличие от первого, «церковку… которая играет золотом на солнце». Здесь сравнения с татарским сагайдаком, здесь ландшафт невеселый и плешивый, а за ним — ​«шафранный разлив песков».

Или сравним лирическую прозу.

Вот у Крюкова: «Тебя люблю, родимый край… И тихих вод твоих осоку, и серебро песчаных кос, плач чибиса в куге зеленой, песнь хороводов на горе, и в праздник шум станичного майдана, и старый, милый Дон — ​не променяю ни на что… Родимый край…

Напев протяжный песен старины, тоска и удаль, красота разгула и грусть безбрежная — ​щемят мне сердце сладкой болью печали, невыразимо близкой и родной… Молчанье мудрое седых курганов, и в небе клекот сизого орла, в жемчужном мареве виденья зипунных рыцарей былых, поливших кровью молодецкой, усеявших казацкими костями простор зеленый и родной… — ​Не ты ли это, родимый край?»[165].

Очень напоминает стихи в прозе Тургенева, но не поражает своеобразием.

А вот о том же у Шолохова: «Степь родимая! Горький ветер, оседающий на гривах косячных маток и жеребцов. На сухом конском храпе от ветра солоно, и конь, вдыхая горько-соленый запах, жует шелковистыми губами и ржет, чувствуя на них привкус ветра и солнца. Родимая степь под низким донским небом! Вилюжины балок суходолов, красноглинистых яров, ковыльный простор с затравевшим гнездоватым следом конского копыта, курганы, в мудром молчании берегущие зарытую казачью славу… Низко кланяюсь и по-сыновьи целую твою пресную землю, донская, казачьей, не ржавеющей кровью политая степь!» (т. 4, кн. 3, с. 64).

Сколько здесь деталей, которые невозможно представить и тем более встретить в крюковской прозе: и «сухой конский храп», и «шелковистые губы», и «затравевший гнездоватый след конского копыта».

Завершая размышления об авторстве «Тихого Дона» несомненным признанием Шолохова, Бирюков обращает внимание еще вот на какую мысль: Серафимович, участвовавший в работе комиссии, призванной установить авторство, прекрасно знал творчество обоих писателей — ​и Крюкова, и Шолохова, — ​но кражи, приписываемой Шолохову, не заметил.

К исследованию вопроса об авторстве «Тихого Дона» приложили руку и математики. Вот выдержка с цифрами из статьи А. В. Бредихина: «Длина предложений в произведениях у наиболее вероятного альтернативного претендента на авторство Ф. Д. Крюкова составила 13,9 слов, у М. А. Шолохова 12,9 слов, а в самом “Тихом Доне” 12,4 слов. Сравнение распределения длины предложений по количеству слов у М. А. Шолохова составляет 33,2 %, в “Тихом Доне” 33,8 %, у Ф. Д. Крюкова 26,1 %. Выделяется ими и частота использования союзов и, а, но. У Ф. Д. Крюкова с них начинается 10,5 %, в то время как у М. А. Шолохова 4,5 %, а в “Тихом Доне” 2,1 %»[166]. Автор статьи перечисляет и другие математические методы, использованные в анализе художественных текстов, и все они подтверждают авторство Шолохова.

Мир «Тихого Дона»

Шолохов работал над «Тихим Доном» с 1925 по 1940 год. Действие романа разворачивается с весны по весну, с 1912 по 1922 год. Весна выступает символом надежды и жизни. Календарная последовательность отражает ненарушаемый ход природных явлений: ежегодно разливается Дон, приходит и уходит зима. И через все десять лет, протянувшиеся через четыре книги, проходит природный круговорот, на который не влияют самые страшные события человеческой истории. Возникает контраст: неумолимый природный ход вещей, повторяющийся из года в год, из столетия в столетие, и калейдоскопические события человеческой истории. И бесконечная повторяемость природного цикла возвращает человека к мыслям о вечности.

С первых же страниц мы убеждаемся, что обвинения недоброжелателей Шолохова в