идеализации казаков бессмысленны. Казаки суеверны и готовы в своих суевериях убивать, как показывает история турчанки; они суровы до жестокости, о чем свидетельствует история Аксиньи. Но Шолохов и правда любуется их созидательным трудом и единством с природой. Каждую весну Дон разливается, каждую весну казаки выходят возделывать землю.

Роман отражает два образа жизни: сначала мир до 1914 года, а потом войну. Мир показан как нормальное состояние человеческого бытия, со своими дрязгами, неувязками, но гармоничное природному ходу вещей, текущее мерно, как Дон. Мир явлен как норма, по сравнению с которой война выступает как состояние противоестественное.

Авторское неприятие войны выражено многими образами: «земля ахнула», «лицо земли взрывали», «хлеба топтала конница», неубранные «колосья скорбно шуршали», «великое разрушение и мерзостная пустота».

Война ломает жизнь каждого и уродует всякую душу. Григорий признается брату: «Я, Петро, уморился душой… Будто под мельничными жерновами побывал, перемяли они меня и выплюнули» (т. 5, кн. 1, с. 306). Или Михаилу Кошевому: «Никому больше не хочу служить. Навоевался за свой век предостаточно и уморился душой страшно. Все мне надоело, и революция и контрреволюция. Нехай бы вся эта… нехай оно все идет пропадом! Хочу пожить возле своих детишек, заняться хозяйством, вот и все» (т. 5, кн. 4, с. 370–371). Война не только нравственно разлагает людей; человеческую смерть как закономерный жизненный итог она подменяет на смерть уродливую и противоестественную: «Ложились родимые головами на все четыре стороны, лили рудую казачью кровь и, мертвоглазые, беспробудные, истлевали под артиллерийскую панихиду в Австрии, в Польше, в Пруссии… Знать, не доносил восточный ветер до них плача жен и матерей. Цвет казачий покинул курени и гибнул там в смерти, во вшах, в ужасе» (т. 5, кн. 1, с. 352).

Словами Михаила Кошевого Шолохов раскрывает и механизм Гражданской войны, разрывающей целые семьи: «...Какая она, политика, злая, черт! Гутарь о чем хошь, а не будешь так кровя портить. А вот начался с Гришкой разговор… ить мы с ним — ​корешки, в школе вместе учились, по девкам бегали, он мне — ​как брат… а вот начал городить, и до того я озлел, ажник сердце распухло, как арбуз в груде сделалось. Трусится все во мне! Кубыть, отнимает он у меня что-то, самое жалкое. Кубыть, грабит он меня! Так под разговор и зарезать можно. В ней, в этой войне, сватов, братов нету. Начертился — ​и иди! — ​Голос Мишки задрожал непереносимой обидой. — ​Я на него ни за одну отбитую девку так не серчал, как за эти речи. Вот до чего забрало!» (т. 4, кн. 3, с. 163).

Война входит во вселенную «Тихого Дона» как бы издалека. Поначалу она гремит за многие километры от хутора, где течет мирная жизнь. Но постепенно из мира чужого война приходит и в мир родной. И в этой войне нет правых. В ней теперь льют кровь не только военные, в нее втягиваются и мирные жители. Дарья убивает своего кума Котлярова, Митька Коршунов вырезает всю семью Кошевых, Кошевой убивает деда Гришаку и палит дома своих врагов.

Позиция автора однозначна. Жизнь кратковременна, смерть непоправима, горе безысходно — ​и зло войны в том, что она множит смерть: «Многих недосчитывались казаков, — ​растеряли их на полях Галиции, Буковины, Восточной Пруссии, Прикарпатья, Румынии, трупами легли они и истлели под орудийную панихиду, и теперь позаросли бурьяном высокие холмы братских могил, придавило их дождями, позамело сыпучим снегом. <…> Сколько ни будет из опухших и выцветших глаз ручьиться слез, — ​не замыть тоски! Сколько ни голосить в дни годовщины и поминок, — ​не донесет восточный ветер криков их до Галиции и Восточной Пруссии, до осевших холмиков братских могил!.. Травой зарастают могилы, — ​давностью зарастает боль. Ветер зализал следы ушедших, — ​время залижет и кровяную боль и память тех, кто не дождался родимых и не дождется, потому что коротка человеческая жизнь и не много всем нам суждено истоптать травы…» (т. 4, кн. 2, с. 195).

В само повествование включена антитеза мирной и военной жизни, созидательного труда на земле и нелепой гибели на чужой земле: «Шла полусотня дезертировавшей с фронта татарской пехоты. Шла по песчаным разливам бурунов, по сиявшему малиновому красноталу. …Заходило время пахать, боронить, сеять; земля кликала к себе, звала неустанно день и ночь, а тут надо было воевать, гибнуть на чужих хуторах от вынужденного безделья, страха, нужды и скуки. <…> Всяк вспоминал свое кинутое хозяйство, худобу, инвентарь. Ко всему требовались мужские руки, все плакало без хозяйского глаза» (т. 4, кн. 3, с. 293).

Голос автора сливается с голосами персонажей, желающих мира. Вот Яков Подкова: «На съезде постарайтесь, чтобы было без войны дело. Охотников не найдется» (т. 4, кн. 2, с. 231). Или еще: «Братцы! Надо нашему съезду так подойти к этому сурьезному делу, чтоб не было народу обидно и чтоб покончилось оно все тихо-благо! — ​тянул он, как заика. — ​Я к тому говорю, чтоб обойтиться нам без кровавой войны. И так три года с половиной мурели в окопах, а ежели, к тому сказать, ишо доведется воевать, то казаки уморились…» (т. 3, кн. 2, с. 235).

Нарастают голоса матерей, например старуха, мать троих казаков, Григорию: «Чисто побесились люди. Вам, окаянным, сладость из ружьев палить да на кониках красоваться, а матерям-то как? Ихних сынов-то убивают, ай нет? Войны какие-то напридумывали…» Или она же: «Не я одна такая-то, все мы, матери, добрые… Жалко ить вас, окаянных, до смерти!» (т. 4, кн. 3, с. 250–251).

Другая старуха: «…и, небось, у каждого из вас мать есть, и, небось, как вспомнит про сына, что он на войне гибнет, так слезьми и обольется… — ​Блеснув на поздоровавшегося Григория желтыми белками, она вдруг злобно сказала: — ​И таких цветков ты, ваше благородие, на смерть водишь? На войне губишь?» (т. 5, кн. 4, с. 188).

Ильинична, узнав, что Григорий убил матросов, говорит: «Слухом пользовались мы, что ты каких-то матросов порубил… Господи! Да ты, Гришенька, опамятуйся! У тебя ить вон, гля, какие дети растут, и у энтих, загубленных тобой, тоже небось детки поостались… Ну как же так можно?» (т. 4, кн. 3, с. 332).

Еще одним выразителем антивоенного пафоса эпопеи стал старик Чумаков в восьмой, заключительной, части: «Ну, мыслимое ли это дело: русские, православные люди сцепились между собой, и удержу нету. <…> Я стариковским умом так сужу: пора кончать!» (т. 5, кн. 4, с. 430).

Возможно, читатель обратил